Джон Голсуорси - САГА О ФОРСАЙТАХ

— Всё дело в наших газетах. Во французских шрифт мельче, поэтому они и тревожат человека вдвое меньше. Я, например, читала их совершенно равнодушно.

— Да, виноваты газеты и радио: всё становится известно ещё до того, как произойдёт. А уж заголовки — те в два раза крупней самих событий. Как почитаешь речи и передовицы, так тебе и начинает казаться, что мир впервые попал в такой переплёт, хотя он испокон века в какомнибудь переплёте, только раньше из-за этого не поднимали шум.

— Но без шума не удалось бы сбалансировать бюджет, дорогой!

— Да нет, просто сейчас все так делается. Но это не по-английски.

— Откуда нам знать, папа, что по-английски, а что — нет.

Генерал наморщил обветренный лоб, и по его изборождённому лицу поползла улыбка. Он указал на свинарник:

— Вот это по-английски. В конце концов мы всегда делаем то, что нужно, хотя и в последнюю минуту.

— Ты это одобряешь?

— Нет. Но ещё меньше я одобряю истерику, как лекарство от всех болезней. Разве стране впервые оставаться без денег? Эдуард III был должен чуть ли не всей Европе. Стюарты не вылезали из банкротства. А после Наполеона мы пережили такие годы, с которыми нынешний кризис даже не идёт в сравнение. Но эти неприятности не подавались вам ежедневно к завтраку.

— Значит, неведение — благо?

— Не знаю. Мне просто противна та смесь истерики с блефом, которая составляет теперь нашу жизнь.

— И ты согласился бы упразднить голос, возвещающий райское блаженство?

— То есть радио? "Отживает порядок ветхий и другим сменяется, а господь творит свою волю путями многими, чтобы не прельстился мир никаким новшеством единым", — процитировал генерал. — Я помню, как старик Батлер в Хэрроу сказал на этот текст одну из лучших своих проповедей. Я — не рутинёр, Динни; по крайней мере, надеюсь на это. Я только думаю, что люди стали слишком много говорить. Так много, что уже ничего не чувствуют.

— А я верю в нашу эпоху, папа: она сорвала все лишние покровы. Посмотри на старинные картинки в последних номерах "Тайме". От них пахнет догмой и фланелевой фуфайкой.

— В наше время фланель уже не носили, — возразил генерал.

— Тебе, конечно, виднее, дорогой.

— Моё поколение, Динни, в сущности, было подлинно революционным. Видела ты пьесу о Браунинге? Тогда действительно было так, как ты говоришь: но всё это кончилось ещё до моего поступления в Сэндхерст. Мы мыслили так, как считали нужным, и поступали так, как мыслили, но не разговаривали об этом. Сейчас люди сначала говорят, потом мыслят, а уж если доходит до дела, действуют так же, как мы, если вообще действуют. Разница между сегодняшним днём и тем, что было пятьдесят лет назад, сводится к вольности в речи: теперь говорят так свободно, что это лишает предмет разговора всякой соли.

— Глубокое замечание, папа.

— Но не новое. Я десятки раз встречал такие же мысли в книгах.

— "Не находите ли вы, сэр, что огромное влияние на людей оказала война?" — как спрашивают репортёры во всех интервью.

— Война? Во-первых, её влияние давно уже сошло на нет. Во-вторых, моё поколение было слишком устойчиво, чтобы поддаться ему, а следующее за моим — перебито или раздавлено…

— Женщины остались.

— Да, они побунтовали, но не всерьёз. А для твоего поколения война только слово.

— Благодарю, папа, — прервала Динни отца. — Все это очень поучительно, но сейчас опять пойдёт крупа. Фош, за мной!

Генерал поднял воротник пальто и направился к плотнику, повредившему себе большой палец. Динни увидела, как он осмотрел повязку пострадавшего. Плотник улыбнулся, а отец потрепал его по плечу.

"Подчинённые, наверно, любили его, — решила она. — Он, конечно, старый ворчун, но хороший человек".

Если искусство медлительно, то правосудие ещё медлительнее. Слова "Корвен против Корвен и Крума" по-прежнему не услаждали взоры тех, кто привык прилежно изучать отдел судебной хроники в "Тайме", и внимание судьи мистера Ковелла было всё ещё поглощено бесконечными неопротестованными исками. По приглашению Дорнфорда Динни с Клер заехали взглянуть на зал заседаний и минут пять простояли в дверях суда, словно игроки из крикетной команды, осматривающие поле накануне матча. Судья сидел так низко, что можно было разглядеть только его лицо; Динни заметила также, что над свидетельской ложей, где придётся сидеть Клер, устроено нечто вроде балдахина или козырька для защиты от дождя.

— Если вы будете держаться в глубине ложи. Клер, — предупредил Дорнфорд, когда она выходила, — вашего лица будет почти не видно. Но говорите громко, чтобы судье всё было слышно. Он злится, когда не слышит.