Лариса Исарова - Записки старшеклассницы

Мы живем в Новосибирске. Школа здесь очень хорошая, есть даже бассейн для плаванья. И девочки приличные, и товарищи. По-прежнему мечтаю о дрессировке собак. И о наших прогулках втроем: ты, я и Мулат. Он тоже по тебе скучает. Иногда я говорю: «Где Катя?» И он поднимает уши, подходит к окну и скулит…

Напиши, если захочется всерьез, а не из вежливости…

Сорока, если ты меня помнишь».

Я растеряна. Он ведь думает, что я — прежняя, а я столько выстрадала в этой истории с Севкой. Точно разом постарела, перестала быть младенцем, как Сорока меня когда-то называл с высоты своего роста. Мне очень трудно верить мальчишкам, словам о дружбе, о симпатиях. Севка мне даже стихи посвящал, а на деле оказался скотом!

Может быть, написать обо всем Сороке по-честному, мы же были друзьями? Но уже прошло десять месяцев после его отъезда, глупо как-то «исповедоваться» на расстоянии.

А тянет. Об этой истории никто не знает, кроме участников. Неужели я такая же болтунья, как все девчонки, и мне тоже надо с кем-то о своих личных делах трещать?! А вот мама рассказывала, что о ее мальчиках не знали ни подруги, ни родители, она всегда была сдержанна и загадочна. Она считает, что нельзя себя унижать откровенностями…

И не с кем в результате посоветоваться. С мамой — никогда в жизни: она сначала посочувствует и тут же вечером при папе уколет; а с Мариной Владимировной отношения у нас самые официальные, я стараюсь смотреть ей не в глаза, а на переносицу, тогда не так стыдно…

Ну что стоило Сороке написать хоть месяц назад! Неужели в жизни всегда так будет? Когда тебе нужен человек, он не отзывается, а когда наконец объявится — у тебя все прошло.

Все-таки у меня есть сила воли. Я пошла к Мар-Владе. Я понимала, что придется извиниться, я даже решила это сделать, но она приняла меня так, точно мы вчера расстались по-человечески…

Я все сказала честно, дала письмо Сороки, а она покачала головой.

— Жалко, что тебя в детстве мало пороли. А в общем, ты нарушила свой принцип…

— Какой?

— Не быть бараном…

Она испытующе и ехидно смотрела на меня, ожидая новой обиды, но мне было так хорошо, спокойно в ее комнате, набитой книгами, что я не могла злиться. И вообще мне казалось, что со времени нашей ссоры прошел не месяц, а год.

— Любая мещанка, сыграв на твоем самолюбии, может втянуть тебя в самую пошлую компанию.

— Больше этого не будет.

Я сказала это невыразительно, но она мне поверила, мы понимали друг друга без лишних слов. И сейчас Мар-Влада была мне особенно близка, хотя по крови мы чужие.

Но разве не бывает родства душ?

Мар-Влада усмехнулась.

— Я не думала, что ты легко меня вычеркнешь из своей жизни… — угадала снова мои мысли она. — Мне хотелось тебе позвонить, но я выдержала характер…

Я покраснела: мне не приходило в голову, что и я для нее что-то значу. Казалось, что она меня просто терпит из «педагогических соображений». Ну и ради литературных способностей. Каждому учителю приятно, что кто-то будет продолжать его дело.

Мы молча пили чай, потом я убрала в ее комнате. У нее было столько книг, что пыль надо было стирать два раза в день, а ее хватало только на один раз в неделю.

— Знаешь, — сказала она задумчиво, — было бы хорошо, если бы вас учили счастливые учителя…

Я тупо похлопала глазами.

— Ну, чтобы у всех была семья, чтоб они ходили в кино, театры, следили за книжными новинками, чтоб любили тряпки и спорт — в общем, ничто человеческое не было им чуждо…

— А зачем?

— Они могут больше дать, чем такие, как я. Вот если бы не мои собственные переживания, я бы тебя не упустила, я бы смогла поглядеть на мир глазами шестнадцатилетней, я бы не считала себя непогрешимой, а тебя несмышленышем…

Ее слова меня потрясли. Она еще чувствует свою вину из-за меня, а я так ей нахамила в классе!..

И хотя я давно перестала плакать, тут у меня навернулись слезы…

Последние дни я даже смотреть в сторону мальчишек не могла, после истории с Севой. И это могло бы остаться надолго, если бы не Степка-балбес.

Еще зимой он утащил к себе бабушкину коробку и больше у меня не появлялся; а сегодня в классе все так и застонали от смеха, когда его увидели. На затылке его волосы были выстрижены до макушки, как у запорожцев, а спереди от его волос осталась челочка, не больше ногтечистки. Казалось, кто-то надел на него сковородку и обстриг по краям этой сковородки. Но он ни капли не смущался.