Катрин Лове - Месье и мадам Рива

Невзирая на мое присутствие, в палате Алексиса царило безмолвие до тех самых пор, пока мне в голову не пришло, что, может, не лишним было бы поговорить с телом. Обычно в кино, когда герой впадает в кому, его родственники так и делают. Кажется, разговаривать с распростертым на кровати существом, не способным на человеческие реакции, — полезно. В кино компетентные врачи всегда объясняют, что, несмотря на отсутствие реакции, пациент иногда может слышать. Доктора, исполненные сочувствия и понимания, активно побуждают людей говорить с бездвижными телами, уверяя, что словами не навредишь, даже наоборот. В комедиях бывают жуткие сцены, когда родственники ругаются прямо в палате у несчастного больного, не подающего признаков жизни, обсуждают наследство, обещают свернуть друг другу шеи и так далее. Но и в этих случаях пациент не приходит в себя. Кстати, именно благодаря таким сценам из кино публика стала понимать, что такое кома и почему невозможно гарантировать выздоровление. Тем не менее фильмы не отражают реальности. В кино редко показывают беспомощных врачей, которые лишь имитируют деятельность, открывают рот только для того, чтобы их не сочли немыми. Кино не передает атмосферу безнадежной пустоты, пустоты палаты, куда не заглядывают больничные гуру, воспевающие радость завтрашнего дня. Пустыми воспринимаются палаты всех умирающих от долгой болезни. Этих людей в конце концов оставляют в покое. Рынок, где продают надежду, сворачивает палатки, так ледник, бывает, достигает своего предела, хотя мог бы простираться еще на километры вперед. Так вот именно из-за кинематографа люди, которые навещают родственников в коме, начинают воображать, будто благодаря голосу, каким-то приятным ободряющим словам пациент придет в себя, соберет волю в кулак и вернется к реальной жизни, хотя нет для того никаких причин — разве что за квартиру пора платить или еще какие-нибудь дела улаживать, за время комы дела имеют свойство накапливаться. Персонажи в кино обычно приходят в себя якобы благодаря голосу, который постоянно звучал у них в ушах. В кино мы, конечно, слышим голос всего несколько секунд, но за счет разных планов, монтажа и прочей операторской игры с подсознанием нам кажется, что голос звучал на протяжении многих часов, ведь кинематограф не живая жизнь, режиссеры знают это, а потому с удовольствием заставляют зрителя верить в несбыточное и выдуманное. Жаль, что прекрасный мир кино не имеет отношения к реальности. Можно подумать, режиссеры никогда не советуются со специалистами, чтобы довести до ума свои сцены с коматозными больными! Или, может, режиссеры считают, что реалистичные сцены не такие захватывающие, не такие интересные и не так понравятся публике, на которую рассчитывает продюсер, попивая водку и принимая решение о финансировании проекта. Еще режиссеры обычно подсаживают в палату к умирающему хорошенькую молоденькую блондинку или брюнетку. Девушка разрывает зрителю сердце страстными любовными монологами, иногда умеренным стриптизом — пуговички расстегнет и давай ласкать безжизненное тело, ложится рядом с ним — тут уж у зрителя не возникает ни малейших сомнений: да-да, персонаж придет в себя, откроет глаза, и ведь он действительно их открывает, и не только глаза — он и рот открывает, а там — сияющие невероятной белизной зубы. А что? Он их отбеливал, пока в коме валялся. Итак, дело сделано, режиссер может заняться следующей сценой.

Однажды — к тому моменту я посетила палату Алексиса не знаю сколько раз, и кажется, то, что я говорю «посетила палату» вместо «посетила Алексиса», свидетельствует о моем смятении лучше любых признаний — однажды я решила, что можно и побеседовать с телом, возле которого я провожу столько времени. Проблема заключалась в том, что я не знала, о чем беседовать с человеком в коме. Обычно я высказываюсь очень откровенно, выражаю свои мысли, не заботясь об удобстве, желаниях или мнении того, к кому обращаюсь. Прямота дорого мне обходится. Довольно быстро я сделала вывод, что мой способ общения социуму не подходит. Социум хочет, чтобы, высказываясь на ту или иную тему, мы принимали во внимание особенности наших отношений с собеседником, оценивали, насколько позволительна и уместна та правда, о которой мы хотим поговорить, и если правда не вполне позволительна, подгоняли бы ее по размеру, доводя до нужной степени приемлемости. Мне часто указывали на то, что главное — сделать заявление удобопонятным, а не правдивым. Многочисленные упреки заставили меня задуматься о том, что, вероятно, я общаюсь с людьми неправильно. Так я оказалась в ловушке, едва решив заговорить с Алексисом, но еще не осмелившись открыть рот. Компетентный посетитель сразу бы взял быка за рога, уверенным радостным голосом рассказал бы о последних новостях внешнего мира, чтобы пациенту захотелось поскорее вернуться к жизни. Умный посетитель, быть может, даже приукрасил бы происходящее, сказал бы, что улицы города залиты волшебным осенним светом. А мне вот хотелось, хоть рта я и не раскрывала, сказать Алексису, что его палата, где нет ни одного окна, внушает ужас, что по дороге в больницу меня сбивали с ног порывы ветра, а в лицо хлестал дождь, и у меня руки превратились в ледышки, потому что я не нашла в шкафу свои старые перчатки. Опытный посетитель наверняка утаил бы, что уже наступил ноябрь, а мне хотелось разболтать Алексису все на свете. И как раз про ноябрь я бы упомянула в первую очередь, я бы обязательно сказала, что этот жуткий месяц в самом разгаре и на месте Алексиса я бы еще немного полежала в коме, по крайней мере до января, ведь в декабре тоже очень тоскливо, хоть нам и навязывают ощущение праздника и суют в нос разные гирлянды и шарики для елки, а в январе уже легче, холоднее, но как-то светлее.