Оливье Ролен: Порт-Судан

Позже ослепительный цвет смерти уж охватит листву, листья оторвутся и опадут, описывая в туманном воздухе скользящие круги, словно бумажные самолетики, что запускают школьники. От порывов западного ветра, несущего паруса дождя, вздыбятся высокие ветви подобно корабельным мачтам. Расправив крылья, почти неподвижно под чередой низких, серых, мягких туч пролетят чайки. И весь парк, исхлестанный бурей, обретет вид океана. Его же увидят шагающим в одиночестве по мокрым аллеям парка — руки за спину или глубоко в карманах, слегка ссутуленным, опустившим глаза долу. Я подумал — как высаженный на берег моряк, погруженный в меланхолию воспоминаний о морской зыби, то несущей, то бросающей, а потом вновь забирающей его тело, сжимающееся, разжимающееся, бьющееся, как сердце в ритме больших колыханий воды. Отныне безжизненное. О, смерть, старый капитан.

В последующие дни под почерневшие и обнажившиеся деревья резко слетят водовороты листьев: каштанов — цвета табака, лимонно-перламутровые — лип, платанов — разноцветные, начиная с зелено-виноградного, переходящего к красному, цвета бычьей крови. И движения, и пируэты, и кульбиты, что они проделывают, касаясь земли, и звуки, что они издают, тоже не одинаковы, их множество, — объяснял мне друг птиц: кружевные листья платанов, более твердые и прожильчатые, издают жесткое поскрипывание, в то время как от мягких, покрытых пушком листьев лип исходит сладострастный звук смятого шелка. И запахи их не имеют ничего общего: аромат заплесневелого чая, жженой бумаги, молотого перца — воробей в них, конечно бы, не ошибся. Его лицо, сила его лица, прожилки, испещрявшие его, стирались постепенно, как и обнажались деревья.

Свинцово-снежные купола взмывали, а затем разрывались в небе, пронзенном изредка бездонными голубыми колодцами. Подобно комете, туда врывалось солнце. Дети сейчас были одеты в разноцветные куртки, шарфы и перчатки, они резвились, пиная груды опавших листьев, вздымая фонтаны красно-коричневых бликов. Случалось, тот одинокий прохожий задерживался на мгновение, глядя на них, зачарованный, наверное, видом этой бурлящей жизни, которой — он был отныне уверен — уже никогда не даст, ему навсегда отказано в возможности продолжить свою жизнь в чьей-то другой. Он, безусловно, предчувствовал, что это — приговор, против которого он больше не мог восставать и который он даже пытался принять, будто какой-то скрытый и забытый дефект в нем самом каким-то загадочным образом оправдывал этот приговор.

Еще позже листья постепенно исчезнут в земле, сольются с ее коричнево-черным цветом, растрескаются, расщепятся, изрешетятся до дыр, потеряют всю толщину, а вскоре и всю форму, превратясь сначала в сетку, а затем в волокнистые клочья. Будет видно, как они усыпают дно луж, превращаясь в серовато-синий тлен, в зеркальном блеске которого отразятся плывущие небеса, пока ветер не замутит их, покрыв воду рябью. Другие, редкие, висящие на черных вилах деревьев, напомнят трепетные фигурки, силуэты которых похожи на объятого пламенем человека, — так выразился друг птиц. Вскопанная на грядках земля иногда по утрам засверкает блестками инея. В вазонах вдоль балюстрад останутся лишь желтые и лиловые цветки хризантем. А весь парк в целом напомнит большое кладбище. Только очень редко низкое белое солнце проникнет сквозь скопища туч. Он же, обмотав шею черным шарфом и дымя сигаретой, все будет шагать там. Человека, привыкшего ходить рядом со своей любовью, — сказал мне друг птиц, — связанного с ней знаком равенства сплетенных рук и опекающими объятиями вокруг талии или плеч, всегда можно распознать, если умеешь наблюдать: один он идет не так, как это делал бы вдвоем, но и не так, как это делает человек, привыкший к одиночеству. Отсутствует тело рядом, а его невидимый отпечаток продолжает ощущаться, человек опирается на пустоту, идет бок о бок с призраком. Кажется, что он держится прямо, но половина его вырвана, и эта потеря навсегда лишает его равновесия, это видно тому, кто умеет замечать мельчайшее. Я знаю, о чем говорю, — добавил он, — я не всегда любил лишь птиц.

Однажды, когда все листья давно уж будут собраны и сожжены, придут первые заморозки, и он его больше не увидит, как и ни в один из последующих дней.

Тетрадь, в которой пишу, сейчас почти закончена. Я не перейду за последнюю страницу, здесь не так легко найти бумагу, да и мне кажется, что уже высказал все, что мог сказать. Я попытался исполнить то, что чувствовал должным по отношению к А.: воздать дань его мертвой, но не погребенной любви надгробным памятником из слов. Хотелось сделать именно так, как, мне казалось, он сделал бы сам. Я вынес это трудное, почти невозможное испытание придуманной верностью. Может, я и ошибся. Правда, я в это не верю, по крайней мере, не очень. Если бы у него самого хватило времени или сил написать, он, наверное, нашел бы для нее менее жесткие слова, потому что, несмотря на все причиненные страдания, он любил ее до самого конца, это точно. Я уверен, что он изо всех сил боролся с собой, чтобы не презирать ее. Каков был исход этой внутренней борьбы, не знаю. Вполне возможно, что он продолжал любить ее, полностью ее презирая.