Маргит Каффка - Цвета и годы

Как ни странно (что меня самое озадачивало), но разговаривала я об этом больше всего с Денешем Хорватом: теребила, добиваясь успокоительного заверения, поддержки. «Ведь не может же быть, правда? Чтобы я его довела?.. Да неужто я изверг такой, этакое чудовище? Ах, лучше бы с ним вместе умереть!»

С нежным усердием объяснял он, растолковывал что-то мне в ответ в присущей ему фаталистичной, скрашенной детски-светлым простодушием манере. И особая деликатность чудилась мне в том, что в течение целых недель, даже невольно, за разговором, его руки не брали моей, как в тот роковой день, когда она сама им надолго вверялась. А ведь Хорват навещал меня ежедневно. Долго он у моих не сидел, — забирал мою шляпу, пальто и уводил погулять. Почти каждый раз заходили мы на кладбище — в изморозь и в туман, пасмурной, хмурой, сырой предзакатной порой. Рядом, бок о бок стояли в головах надгробья, вместе благоговейно отдаваясь немой скорби. Чуть ли не намеренно, сами старались разбередить в душе источники печали, которая сближала, уравнивала нас, но заодно как бы и остерегала, заботливо разделяла. Точно извинение, оправдание находили мы себе, стоя вот так перед ним, с открытой душой, безо всяких самобичеваний, — теша себя благочестивой верой, будто и он где-то там существует и просветленно, всепонимающе взирает на нас. Нет, мы ничем против него не согрешили! И могла ли мне не казаться в моем скорбном умилении прекрасной, возвышенно-благородной, достойной всяческого уважения сдержанность Хорвата, который с того злополучного утра даже не пытался опять взять мою руку в свои, хотя все его существо, каждое слово дышало самой очевидной, преданно-озабоченной любовью.

— Ну скажите же, скажите откровенно, — умоляла я его в вечерних сумерках на тихих деревенских улочках по пути домой, — я хочу знать, что вы об этом думаете! Верно ли, что я тоже… что и я отчасти была тому причиной! Роскошествовала или… не знаю, не знаю. Скажите же, ради бога!

И судорожные, страдальческие рыдания сжимали мне горло. Он же самым проникновенным, ласково участливым тоном принимался утешать меня, уговаривать. С кротким смирением поминал судьбу, от которой не уйдешь, рок, тяготевший над покойным, ибо цели его с самого начала не соответствовали доступным средствам; подтверждал, что Ене был лучше своего окружения и создан для большего, но не имел достаточно воли ни порвать с ним, ни подчинить его себе. Вот что он говорил со сдержанным тактом человека, не имеющего права судить, с неизменной почтительностью и почти изысканной скромностью в выражениях.

«О единственный, по-настоящему преданный друг! — думала я со смягченной, растроганной душой, проникаясь пылким доверием и благодарностью. — Как хорошо, что у меня есть, по крайней мере, он! Но и его хочет отнять этот мерзкий, этот подлый, злоязычный свет!»

Ибо «свет» — а для меня ненавистное это понятие олицетворяли прежде всего жены графских служащих, — свет уже одним своим присутствием начинал осквернять наши священные отношения. Минуя с Денешем в промозглой вечерней мгле базарную площадь, я с мучительной недоброжелательностью поглядывала на ровный ряд больших окон, тускло светившихся за ней, — туда, где в конце парка угрюмо темнели высокие сосны и безмолвным призраком маячил в пасмурном небе каменный шишак старой водонапорной башни. Там, там живут они, черствые, пошлые, ограниченные, оттуда ползет их растущее влияние на жалко подчиняющийся город. И за мной следят, подсматривают, подстерегая мои шаги с недобрым любопытством, перетряхивая прошлое, заранее бесповоротно меня осудив. «Не успела мужа схоронить, жертву своего непомерного тщеславия, и уже с кавалером разгуливает, не совестно, знать, на глаза людям показаться!» Почти въявь слышала я этот въедливый, злой говорок и в испуге, ожесточаясь и негодуя, спешила возразить, опровергнуть. Ни следа презрительного безразличия, как когда-то.

Когда-то… Всего три-четыре недели назад. О господи! Да я ли это еще в начале осени, расфранченная, приятно возбужденная собственной красотой, во всей ее дразняще оживленной прелести, горделиво прогуливалась среди празднично мельтешащей толпы погожими утрами и вечерами? Куда подевались вдруг прежний мой мирок, круг знакомых, былые связи, интересы? Несколько скупых соболезнований, обязательных, почти прощальных визитов — считанные дни, и где оно, мое прошлое… И не могу уже с прежним равнодушным пренебрежением думать о мнении своих врагов, — оно будоражит меня, страшит и огорчает, будто все только и думают, как бы навредить бедной, беззащитной вдове. Бывали минуты малодушия, когда я готова была уступить, пойти навстречу. Тем паче, что свекор, приехавший на похороны, остановился у нас. Но за гробом единственного сына он шел, сумрачно замкнувшись в своем горе, демонстративно отстранясь от меня и моей родни, — неизвестно, что уж ему про меня наплели, какой низкой лжи! А мне ведь особенно важно сейчас его расположение, — богатого деда моего маленького осиротевшего сына. Господь наказующий! Сколько напастей разом на мою бедную, неискушенную голову.