Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Придуманная молодым графом пастушья идиллия пречудесно удалась. На мгновение он даже забыл, где и с кем находится. Его крепостные актеры не уступали светскими манерами знакомым графа из общества, но, кроме Параши, никто не умел говорить с ним, точно равный… И никто не умел петь так, как она:

Голос Параши звучал задумчиво и надрывно, звук накатывался волнами, сжимая сердце:

Последние строки она не спела, а выговорила с болью, тоской, стиснув руки, точно сдерживая рвущийся крик:

Она не видела, как шушукались девы, посмеивались актеры, она отключилась от всех, вымаливая счастье, ни секунду в него не веря, страдая и боясь, что такой полноты радостной, безудержной боли она уже не испытает…

Никто из смертных не знает, какой запас выносливости и терпения в нем сокрыт до худших времен, сколько горя и страдания может перенести его душа. И только когда все силы уплыли, точно ушли в песок, возникает что-то другое, какая-то новая сила. Ее появлению всегда предшествует какой-то знак, наподобие таинственного гула, который рождается в заморских раковинах, когда их подносят к уху…

Во дворце вдруг зашелестели, зашушукались, зашептались о женитьбе наследника, называли даже имя избранницы, строили планы, волновались, ужасались, дрожа за свою судьбу. Неожиданное известие всколыхнуло и Парашу. Она почувствовала — гибнет ее безрассудная тайная мечта, осознала, что вскоре не сможет беспрепятственно видеть, слышать, говорить с графом Николаем…

Ей казалось, что под ее ногами ежесекундно вздрагивает земля. Крепостная девушка, знавшая от рождения, что она — вещь, игрушка барина, обостренно ощущала униженность своего положения. Зачем он давал ей книги, зачем беседовал с ней часами, рассказывал о жизни в Италии, во Франции! Лучше бы не было всего этого!

Она знала, что ей предстоит бесчестье, знала, что оно окупится богатыми подарками, что молодой барин ее не обидит, но одно сознание, что она не смеет открыто сказать о своем чувстве, не смеет любить, как равная, заставляло ее кусать губы и порывисто метаться по комнате, повторяя, как заклятие: «Нет, нет, нет!»

Когда-то она прочла, что страдания обостряют ум и укрепляют дух, а радость расслабляет, делает человека слепым. Непрерывная боль измучила ее, но сделала сильнее.

Она теперь часто пряталась за колоннами и слушала, как граф музицирует. Однажды рядом застыл и Вроблевский; оба они боялись потревожить барина — тот гневался, когда его отрывали от смычка в такие вдохновенные минуты. Сутулая фигура Вроблевского выделялась на фоне белой лепной двери, расцвеченной золочеными фигурами. Тяжелый выпирающий подбородок, острый нос, подвитые зачесанные назад волосы. Он многого боялся в последнее время, а больше всего боялся этой выраженной звуками странной исповеди молодого графа.

Звуки, извлекаемые графом Николаем из виолончели, казались Вроблевскому предвестниками каких-то страшных изменений, которые приведут к полному разрушению устоявшейся жизни; ужас перед наступающей старостью, когда его выкинут, как жалкого приживальщика, и велят ходить по парку ночами с колотушкой, терзал пожилого композитора. Лирические миниатюры, домашние, интимные, причудливая вольная импровизация словно противопоставлялись гневу старого графа Петра Борисовича, который сгущался с каждым днем. И все понимающий Вроблевский проклинал ту минуту, когда граф Николай Петрович услышал голос Параши. А для Параши игра Николая Петровича была подобна глотку свежего воздуха, который проникал морозным солнечным днем в комнату…

Последние месяцы граф Николай Петрович был со всеми и в то же время где-то вдали. Мелькание событий, каждодневных и разнообразных, суета балов, охот, карточных игр — внешняя оболочка, шелуха, тополиный пух. А в мозгу его все время звучала музыка — мелодии, живые, трепетные. Он пытался избавиться от калейдоскопа звуков с помощью виолончели, но получалось наоборот — звуки преодолевали его старания и сливались в музыкальные композиции.

Голос виолончели звучал торжествующе. Высокие звуки поднимали мелодию, освобождая от суетности земной, потом они тесно сплетались в чувственном объятии со звуками низкими… Будто две души пели о радости. И легкая, прозрачная, как струя лесного родника, песня уносила их из музыкальной залы на простор тех гор, полей, морей, которых они никогда не видели и никогда не увидят.