Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

Гизатуллин, конечно, под таким громом остолбенел. Застыл он от такой трубы. И рот позабыл захлопнуть; а когда захлопнул, оказалось — язык забыл прибрать; но вскрикнуть Гизатуллин уже не посмел, вякнул только. Потихоньку вякнул, под нос себе… И белый стал. Но тут Желтая рубаха очень себя проявил, что он вообще-то человек добрый, если, конечно, копнуть; подождал, например, пока Гизатуллин из белого стал бурым, то есть не совсем, но местами. В бурых, скажем, яблоках. Потому что когда человек делается совсем белый, с ним разговаривать трудно. Его держать надо, чтобы он не упал. Он это может, когда белый. А вот когда он уже бурый, значит, все в порядке.

— Пэвтэряй за мной! — сказал трубный голос Гизатуллину.

Гизатуллин, хоть и был в бурых яблоках, но что к чему, не понял.

А голос теперь был немножно другой. Он не трубил, он щелкал. Щелк-щелк. В кабинете физики есть такая машина; говорят, она электрический ток делает. У машины этой есть большое белое колесо, и если его покрутить, то металлические щетки (они там, на этой машине, тоже есть) делают щелк-щелк. И пахнет чем-то, легким таким, безвкусным. Говорят, это называется озон. Когда учитель по немецкому вертит своим пальцем и шевелится под желтой рубахой, кажется, он тоже ток делает. Может, правда? Щелк-щелк… И пахнет вроде; озон этот… а?

— Пэвтэряй за мной: я ленивый, невнимательный шэлопай. Ну!

Пропала бедная головушка… Щелк-щелк… Гизатуллин ничего не соображает, на кролика стал похож, который под гипнозом сам к удаву в пасть лезет.

— Я ленивый невнимательный шалопай.

— Я сегодня не гэтов к уроку — значит, я сегодня пэмог врэгам.

— Я сегодня не готов к уроку, значится, я сегодня потом… погог… помог врагом… врагам…

Жить Гизатуллину осталось, кажется, от силы минуты две. Вот-вот рухнет Гизатуллин, сраженный наповал. Хватит уж, не надо больше, пропадет ведь малай…

— Пэвтэряй: сегодня я поэлучил двойку.

— Я сегодня получил двойку…

— Значит, я сегодня вылил ковш вэды на мельницу прэклятого Гитлера.

— Значится я сегодня вылил мельницу воды на ковш проклятого Гитлера… ковш воды… на мельницу…

Ну, крепкий, оказывается, мужичок этот Гизатуллин. Так и повторяет все за учителем, не ломается!

— Далее; я эбещаю, что впредь буду приходить на уроки пэдготовленным. Своей успешной учебой я буду приближать экэнчательную и беспэвэротную пэбеду на фэшизмом…

Тут Гизатуллин сдался. Голосок у него осекся, расслоился мелко, и потекло у Гизатуллина из носу. Не сумел он выговорить об окончательной и бесповоротной победе: согнулся вдруг пополам и упал на парту. Куда-то даже вниз.

Желтая рубаха больше обличать нас не захотел. Через некоторое время он заговорил новым, третьим за час голосом — мягким и, скорее всего, очень добрым.

— Человека, плывущего в открытом море, в определенный момент охватывает сильное сомнение. «А если я утону, если не доплыву?» — пугается человек. Но пересилив свой страх, он обретает новые силы, и ему становится даже легче. Вы сейчас охвачены этим самым сомнением. Но мы успешно минуем эту критическую точку. Да-да, мы минуем ее, ибо мы достаточно сильны, чтоб сделать это! — Опять, кажется, озоном запахло. — Партия и правительство ждут от нас многого. Ждут новых учительских кадров! Студенты институтов сегодня бьются с оружием в руках против коричневой чумы фашизма. Многие из вас, несомненно, будут учителями в школах-семилетках. Партия и правительство на сегодняшний день поручили мне воспитывать вас, будущих учителей, хотя я тоже просился на фронт. И я должен свято выполнить свой долг перед страной! Добиться от вас отличной учебы, дать вам необходимые знания — вот моя первостепенная задача. И я уверен, что вместе с вами добьюсь ее выполнения!

Щелк-щелк; длинный палец убедительно ринулся вперед — кажется, он… искрил.

— Добьюсь! И это вне всякого сомнения.

Этот добьется. Он всегда чего-нибудь добивается. Такие порядки завел на уроке, ого! В жизни мы таких не видали. Если не подготовился, должен сказать об этом заранее, во время опроса присутствующих. Что же это выходит: сам себе могилу копай? Раньше, бывало, один пострадает, так ведь зато другие спасутся. А сейчас? На такие порядки никакого терпения не хватит.

«Тетрадка дома осталась», — пытаешься оправдаться. Тут он тебя в момент ловит. «Она что: сама, когда захочет, дома остается?» — ехидно эдак. Как ему на это отвечать? Нет, говоришь, не сама. Ну, если не сама, то кто же ее оставил? Известно кто: я, говоришь. А ему только этого и надо. «Э-э-э, вот оно что, так ты, значит, дезертир? Почему же, растяпа, бросаешь на поле боя свое оружие?» — и долго еще не отстанет, хоть ты лопни!