Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Когда Хромой вошел, жена ничего не сказала, только посмотрела, он отвел глаза. Лишь сейчас — открытие следовало за открытием — он понял, что отвык разговаривать с нею, что ему стоит труда вот так, с ходу, выложить ей новость. Встал посреди комнаты и не мог сдвинуться с места.

— Чего они хотели?

— Ничего.

У него чуть не вырвалось: «Нам дают землю». Жена, нагнувшаяся было за чем-то, замерла в ожидании других слов, но Хромой замолчал, и она понемногу выпрямилась. «А-а!..» — протянула; разговор на том прекратился.

Он отошел к порогу, надолго замер, глядя наружу. В уголках глаз появились слезы и по неопытности своей так и остались там, высыхая под стылым дыханием уже умирающей осени. Волоча по полу стул, вышла жена, села на крыльце. Хромой вспоминал тех людей — социалистов и анархистов, — на которых никогда и внимания не обращал и которые сегодня давали ему землю. Сейчас он думал о них с большой нежностью; не скрывал от себя, что его благодарность — не без корысти, и все же понимал, насколько искренне это чувство. Стало стыдно за былое пренебрежение, за кой-какие давнишние шуточки. «Кабы я знал!.. Да только откуда такое узнаешь?! Кто мне мог чего растолковать? — Некому было…» Женщина нарушила оба молчания — мужнино и свое:

— А ну как те придут…

Хромой не ответил. Не придут, а и придут — никому уже не отобрать у него землю. Земля теперь — его, он чувствовал, что впитывает ее ступнями, точно растение — соки. «Такая же моя, как мои руки, как грудь, больше моя, чем дочь».

— Пускай приходят, — отозвался он наконец и уселся наземь.

Сложив на коленях руки, он вспомнил о желании курить, которое охватило его по дороге домой, а потом пропало за вереницей мыслей. Неторопливо достал свою кожаную табакерку из Ульбрике, уже помятую, облысевшую, купленную у приезжего торговца лет десять-пятнадцать тому назад, любовно насыпав щепотью табак, скрутил сигарету, послюнил ее, поведя головой слева направо, склеил не спеша, сунул в угол рта, чиркнул зажигалкой, прикурил с первой искры. Привалился спиной к стене, глубоко затянулся — бумага прогорела, занялся табак, — вдохнул дым: первая мужская затяжка, первая сигарета, которую курил он, чувствуя, что живет. Осиплым голосом чуть слышно повел из груди песню. Земля отвечала ему тысячей шорохов: то была вечерняя тишина.

Проходят дни. Привалившись спиной к стволу дикой оливы на уступе холма, Хромой курит одну за другой тонкие самокрутки, корявые, как его пальцы, ни о чем не думает; солнце падает на него сквозь крону смоквы, забравшейся на край ближайшего уступа.

«Тот виноградник, что я посадил три года назад и что так хорошо принялся… он больше мой, чем другие. Это уж как пить дать, потому что дон Мануэль о нем и не знал — не принял меня, когда я ездил к нему два года тому назад». Срывает с лозы виноградный усик, подносит ко рту, смакует его терпкий вкус. Потом опускает руку к земле, трогает ее: твердая, такую сразу не раздробить, сухая, немного как я, приходит ему в голову; неожиданно захотелось увидеть ее плодородной, набухшей соками хлебов, изнемогающей от собственной тучности. Он ласкает землю, крошит в ладони руки, оглаживает, словно лоснящийся круп животного. Чувствует, как загораживает, защищает спину ствол оливы. Хочется вскочить, уйти бродить по тропам среди скал, но с него довольно уже и одного желания. Рядом, под прикрытием камней, пробивается кустик вереска; он дотягивается до него ногой, играет, перегибая веточку. Земля пропитывает его всего — через траву, через дерево, камни, — и он покорно отдается ее вторжению и только отмечает про себя: вот уже дошла до пояса, теперь — до сердца, дойдет до головы — свихнусь.

С наступлением вечера мир становится бархатистым. Хромой шагает домой с мотыгой на плече и сталкивается с Колченогим: «Привет» — «Привет». Отойдя больше десяти метров, Хромой оборачивается:

— Слышь, где мне достать ружье?

— Попроси в Комитете.

Пришел туда.

— Тебе чего?

— Ружье.

— Зачем?

— На всякий случай.

— Нам оружия на войну-то не хватает.

— Ну, нет — так нет.

И зашагал обратно.

Как-то утром заявляется дочь — с восьмимесячным пузом.

— А муж твой где?

— Где-то в Хаэне. Водителем. В таком-то батальоне…

— А ты-то — ничего?

— Ничего.

— Ну и ладно.

Мать тревожится:

— Говорят — идут.

Дочь:

— Да, мавры и итальянцы.

Отец:

— Откуда?

— Со стороны Антекеры.

Отец:

— Тогда еще не скоро. Досюда не доберутся.