Илья Шнейдер - Записки старого москвича

Я вышел из вагона в Двинске в редкую и тревожную для города минуту: одинокий немецкий самолет бомбил вокзальные пути, на которых стоял воинский эшелон кавалерийского полка. Одна бомба разнесла несколько вагонов. Визгливо ржали и неслись вскачь по шпалам раненые лошади. Сновали и бегали серые солдатские фигурки в длиннополых шинелях. На вокзале я оказался единственным штатским, и меня сопровождали подозрительными и удивленными взглядами. Я пошел в город. Он был оглушающе пуст. Двери домов были настежь распахнуты. В поисках какой-нибудь комнаты для ночлега я поднялся по расшатанной лестнице в какую-то квартиру и обрадовался: здесь, несомненно, были живые люди. На столе, накрытом скатертью, стояли тарелки. На ломберном столике красовался большой плюшевый альбом для фотографий… Мне никто не откликнулся. Квартира была покинута. Я раскрыл альбом, пухлый от вставленных в паспарту множества фотографий какой-то еврейской семьи. В других домах я заставал ту же картину внезапно покинутых жилищ.

Я возвратился к станции и около самого вокзала увидал в окне деревянного домика седобородого еврея. Тут я нашел приют. Старика оставили в городе именно с этой целью — предоставлять ночлег таким, как я, приезжающим в крепость по различным делам с пропусками.

К вокзалу беспрерывно подъезжали на мотоциклах офицеры. Был обеденный час, и офицеры приезжали с передовых позиций пообедать в вокзальном ресторане, благо, немцы в это время вели себя спокойно.

Комендант крепости обрадовался возможности организации концерта Плевицкой больше, чем я, специально для этого приехавший. Все было быстро обусловлено, я протелеграфировал Плевицкой, чтобы она выезжала, и пошел на вокзал обедать. Там я опять оказался белой вороной среди шумно обедавших и дерзко поглядывавших на меня офицеров, пока мне не отвели какой-то уголок. Вдруг все задребезжало, затряслось и зазвенело в окнах, на столах и на буфетной стойке, и стал слышен сплошной орудийный гул. Все вскочили, наскоро расплачиваясь и затягивая на ходу ремни, устремились к выходу, где уже стрекотали мотоциклетные моторы. Проглотив холодный обед, я пошел «домой», куда почти сейчас же прискакал ординарец с запиской от коменданта, который торопливо писал о начавшемся наступлении немцев и необходимости отменить концерт Плевицкой, так как слушать ее будет уже некому, потому что теперь с позиций никому не будет разрешено отлучаться.

Дав новую телеграмму Плевицкой, я переночевал, не заснув ни на минуту от орудийного грохота и противного, не прекращавшегося дребезга оконных стекол, и уехал в Москву, разъехавшись в дороге с Плевицкой, которая, несмотря на мою вторую телеграмму, все же выехала в Двинск.

Получив там разрешение, она отправилась на позиции, где стоял полк ее мужа, и тут узнала, что он был накануне ранен, посажен вестовым в седло и увезен им куда-то в тыл.

Сопровождаемая солдатом, Плевицкая верхом ехала по следам мужа, узнала, что ранен он в живот, и была в ужасе и тревоге, что при таком ранении он скакал куда-то верхом, вместо того чтобы неподвижно лежать на койке или на госпитальной телеге. К вечеру она нашла железнодорожный сарай, где еще утром лежал, истекая кровью, любимый ею человек, а за сараем — бугор желтой глины над свежей могилой…

Осенью 1917 года мне позвонила Плевицкая и стала уговаривать организовать ей короткую поездку, соблазняя крымским маршрутом. Меня с детства неудержимо влекло в Крым.

Есть там город, одинаково привлекательный для всех, кому довелось хотя бы раз побывать в нем. Сверкающая голубизна неба, синева моря, прозрачность и теплота воздуха, ласковое и почти всегда светящее солнце, жар которого охлаждается дыханием моря; розовые скалы и темная густая зелень гор, усыпанных белыми зданиями, задумчивые, почти черные кипарисы и нежные белые цветы на могучих деревьях магнолий, пряный запах низких кустарников букса и пышных лавров — вот он, этот город…

Уже в начале марта Чехов писал оттуда: «…здесь настоящая весна. Кругом зелено и поют птицы… погода весенняя, тепло и светло… море прекрасно… Тепло, светло, деревья распускаются, море смотрит по-летнему…»

8 марта ему пишет в этот город его сестра Мария Павловна: «Завидую, ах как завидую, что вам в Ялте тепло. А в Москве, если бы знал, милый Антоша, как скверно: холод, дождь, снег и туман с дымом по утрам. Я никогда не видала, как цветет миндаль…»

Да, это чудесный город. Из всех городов мира, где мне пришлось побывать, я, после сросшейся с моим сердцем Москвы, больше всего, с самого детства, любил Ялту и ее набережную, где мне знакомы каждый балкон и каждое разрастающееся из года в год дерево. Я так хорошо знаю и цветочный магазин, неожиданно вставший почти поперек набережной и продолжающий стоять так уже десятки лет со своим тихо журчащим фонтанчиком в полутемном прохладном помещении и с тонким запахом срезанных роз, в букеты которых так хочется опустить лицо…