Илья Шнейдер: Записки старого москвича

— Почему царь бледный? — спросил я отца, не сводя остекленевших, расширившихся глаз с кавалькады, уже поравнявшейся с нами.

— Ура-а-а-а… — с новой оглушительной силой зазвенело уже вокруг нас, и я сам не услышал своего голоса.

Наклонившись к плечу отца, я снова спросил пересохшими и как бы слипшимися губами:

— Почему царь такой бледный?..

Отец кивнул головой, и в этот момент я увидел, как ехавший рядом с царем человек, в одежде, сплошь усеянной полосами из золота, наклонился к царю и что-то сказал ему. Мне показалось, что царь стал совсем белым…

Он тронул поводья, лежавшие в одной руке, и выехал немного вперед из окружавшей его свиты…

— Ура-а-а-а… — катилось дальше, как клокочущий, прыгающий по камням поток, уносившийся уже вниз по Тверской к Кремлю.

Дома за обедом отец сказал:

— Царь ехал бледный… Видно, боялся покушения и не хотел выезжать из свиты… Даже он, — отец ткнул пальцем в мою сторону, — спросил меня: «Почему царь бледный?».

Это было в начале мая 1896 года.

В начале мая 1946 года я стоял у кремлевской стены Александровского сада, в котором уже начинали робко зеленеть деревья и только трава, ожившая еще под снегом, поднялась густо и смело. Мы с женой и с другими экскурсантами ждали, когда нашу группу пропустят через дверцу в кремлевской стене, чтобы почти сразу очутиться в Оружейной палате.

В ней стояла та почтительная тишина, которая всегда бывает в местах, где вас молчаливо обступает прошлое и где вещи, беззвучно рассказывая о себе, разрывают дымку столетий, развертывая перед вами картины, вызывающие образы людей, владевших этими вещами или прикасавшихся к ним.

Время от времени слышались шарканье и шорох многих ног, когда одна из групп проходила от витрины к витрине. И снова нависала тишина, которую не нарушали монотонные голоса экскурсоводов, приглушенно звучавшие, как стук падающих капель или тиканье часов…

Мы подошли к большой витрине, за стеклом которой стояли какие-то люди без голов. Это были коронационные мундиры и платья русских царей и цариц, надетые на манекены. Прямо передо мной стоял манекен, странно наклонившийся вперед на своих ногах, одетых в узенькие брючки. Выгоревший, жухлый, линялого тускло-зеленого цвета офицерский мундир обхватывал туловище манекена со впалой грудью. Горловина воротника, на котором виднелось лишенное блеска золото, была заткнута смятым фуляром. От наклона пустые рукава мундира выдались вперед, и от этого, и от самого наклона весь манекен выражал не то угодливость, не то растерянность, в которой он как будто недоумевающе спрашивал: «Позвольте, а где же моя голова?..»

«Коронационный мундир Николая II» — коротко поясняла табличка.

Так вот он, лишенный золота, звезд, андреевской ленты и красок пышный мундир, в который 50 лет назад, расширившись, впились мои детские глаза, когда я в волнении сжимал в руке позабытые пакетики с засахаренным миндалем, медленно поворачивая голову вслед «белому царю», начинавшему свое царствование…

Вот он, мундир, на котором в Успенском соборе скрестились взоры тогдашних властителей мира, мундир, равнодушно провисевший в дворцовых шкафах и простоявший в витрине Оружейной палаты под взрывы «Петропавловска» и разрывы цусимских снарядов, под преступную стрельбу «Кровавого воскресенья» у Зимнего дворца и Ленские выстрелы, пробудившие всю Россию, под уханье германских «Берт» и залпы русских орудий, которым не хватало снарядов, под пулеметный и пушечный благовест, возвестивший приход Октября, под пальбу осажденного Царицына и орудийный гром Сталинграда…

Я оглянулся на что-то белое, возвышавшееся позади меня. Это была большая, из белого мрамора статуя Бонапарта. «Великая армия» везла в своем обозе этот огромной тяжести монумент, чтобы установить его на одной из московских площадей.

Когда Наполеон сел в кибитку с Коленкуром, чтобы обогнать остатки своей отступающей армии, статую сразу же бросили где-то под Москвой, и она заняла бесславное место в углу Оружейной палаты.

И все же какой величественной выглядела даже она перед этим манекеном с просительно протянутыми вперед рукавами, с его узенькими брючками и недоумевающей позой, олицетворяющей прежнего носителя мундира, не понявшего даже прихода революции и высокомерно встретившего первых ее вестников.

Дом князя Пожарского. — «Под сводами» 3-й гимназии. — «Козел». — Случай с прокламацией. — Налет на министерскую карету. — Русско-японская война.