Ивайло Петров - Нонкина любовь

— Говорила, не слушает.

— Очень она мне по сердцу, сношенька эта! — повторял Пинтез и опять прислушивался к Нонкиной песне. — За какое дело ни возьмется, все у ней спорится. Ну, и стариков уважает. Нынешняя молодежь не слишком-то стариков жалует, а наша сноха не такая.

Нонка как будто чувствовала эту любовь и отвечала ему искренним уважением. Как только старик входил, она вставала.

— Садись, дочка, садись! — говорил он каждый раз. — Мы, старики, все ходим туда-сюда, а ты делай свое дело, не вставай.

Нонка не садилась за стол, пока не приходил свекор. Захочет старик умыться — она вскочит, польет ему на руки, даст полотенце. По одному его взгляду она понимала, что ему нужно, и сразу делала. Потому Пинтез и любил ее и радовался ей.

Петр был счастлив. Каждый час, каждую минуту, где бы он ни был, что бы ни делал, думал только о Нонке. Как только подходил перерыв на обед или ужин, он бежал домой. Здесь все ему было теперь бесконечно дорого: и еда, которую она приготовила, и комната, убранная ее руками, но прежде всего она сама, ее близость. Иногда его охватывала тревога. А что, если его счастье — сон? Что будет, когда он проснется? Сердце у него сжималось, и он спешил домой убедиться, что он, действительно, женат, что Нонка его жена, ощутить теплую ласку ее черных глаз, увидеть ее нежную улыбку. И Нонка жила в каком-то счастливом упоении. «Господи, какая я счастливая! — восклицала она, хлопоча по хозяйству. — Я все здесь люблю — и комнату, и коврик, и окно — все, потому что он жил в этой комнате, ступал на этот коврик, смотрел в это окно. И родителей его люблю, словно давно уже живу с ними. Ах, какой молчаливый человек свекор. Но как он внимателен ко мне, как улыбаются его глаза из-под белых бровей, когда он смотрит на меня! Свекровь… она немножко хмурая, все дуется, будто чем-то обижена, но зато как чисто у нее, какая сама опрятная, строгая. Ну, а я люблю строгих свекрух! А раз я люблю ее, значит, и она меня любит!»

Короткий зимний день казался им длинным, бесконечным. После ужина они находили какой-нибудь предлог, чтобы поскорее уйти в свою комнату. Там было тепло, уютно. Не успев закрыть за собой дверь, они бросались друг к другу. Петр обнимал ее тонкий стан и в безумном порыве нес на кровать. И долго не мог оторваться от ее наивно-преданных губ, от покорного, нежного и крепкого, смуглого тела, а она вся была во власти его мужской, неутолимой страсти.

В эти ночи они не смыкали глаз до зари, упоенные ненасытной любовью, наивно мечтая о своем будущем, о доме, о детях. Иногда даже спорили и ссорились с милым притворным упорством.

— Я хочу дочку, — говорила Нонка.

— А я сына.

— Мм! Девочки милее.

— Если ты родишь девочку, я и не взгляну на нее, подарю каким-нибудь бездетным людям. Я не шучу, говорю правду…

— А лучше всего иметь двух детей — мальчика и девочку.

— Так я согласен.

— Девочка будет похожа на тебя, а мальчик на меня.

— Лучше, чтобы оба походили на меня.

— Почему?

— Потому что, если они пойдут в тебя, станут свиноводами.

— Ты что меня дразнишь? Какой ты плохой, плохой, плохой!

Сон смыкал их отяжелевшие веки, и они погружались в сладкую дремоту.

— Ну, а как мы их назовем? — спрашивала Нонка, засыпая, а Петр что-то хрипло бормотал, тяжело дыша ей в щеку.

Дома как будто позабыли, что Нонка в отпуску. Когда однажды рано утром она собралась в путь, все почувствовали, как будет пусто без нее. Петр вышел проводить ее. Выпал первый снег. День был холодный, ясный, равнина ослепительно блестела на солнце. Нонка, укутавшись в шерстяной платок, быстро шла, оживленно рассказывая о предстоящей работе. Петр молчал. Его раздражало ее отличное настроение. Недалеко от фермы он остановился.

— Ты не зайдешь?

— Нет. Когда ты вернешься?

— К семи, а, может, и запоздаю немножко.

Петр нахмурился и посмотрел в сторону:

— Не хватает тебе, разве, дня, что ты и вечером…

— Нельзя, Петя. Как же оставить дело недоделанным?

— Подумаешь, важное дело!

— Петя, прошу тебя, не говори так, ты всегда надсмехаешься над моей работой.

— Ну, иди, а то опоздаешь. Свиньи плакать будут, — сказал Петр хмуро, круто повернулся и, не попрощавшись, зашагал в село.

За обедом еще сильнее почувствовалось Нонкино отсутствие. Дом как-то сразу опустел, не хватало той праздничности, которую сноха внесла в жизнь. Сели на стол, но никто и не притрагивался к еде, как будто ожидали, чтобы и она села с ними.

— Вот это не хорошо, — сказала вдруг Пинтезиха.