Мацей Патковский - Скорпионы

— Сейчас придет. Выпьем чего-нибудь?

— Можно манхеттена, — предложил Герберт.

— Нет. Здесь пьют фирменную водку с польскими этикетками. Угощаю вас польской хлебной. Она покрепче манхеттена.

— Ну что ж, раз крепче, давай.

— Наконец-то!

— О, Ленцер приехал!

Майор Ленцер был небольшого роста худенький человек с продолговатым аристократическим лицом. В линии бровей, в плотно сжатых губах угадывалось превосходство. Герберт почему-то подумал, что он француз по происхождению и в его жизни была какая-то семейная драма.

Но он несколько ошибся. Ленцер не был чистокровным французом, француженкой была только его бабка; шотландец, с которым она связала свою судьбу, эмигрировал в Штаты и оттуда — на Филиппины. Ленцер участвовал в японской кампании, очевидно, с тех пор и застыло на его лице трагическое выражение.

Майк действительно оказался мировым парнем. Он чертовски всем нравился. Все охотно пили с ним водку, а он пел забавные песенки на языке, напоминавшем журчание ручейков в осеннюю пору.

Майк заставил Портера рассказывать о своей жене, и ему так захотелось увидеть Доротти, что он ночью поехал на машине Герберта домой к Карлу. Назад его повезла Доротти, так как почувствовала, что в машине сильно пахнет водкой.

Майк знал в ресторане почти всех и разговаривал с ними на языке, на котором пел свои песенки. По большей части это были пожилые, люди, со скудными средствами, но самолюбивые и очень предупредительные. И все с титулами. Герберта удивило, что в Польше перед войной было столько полковников авиации и морских офицеров. Интересно, они все здесь собрались или кого-нибудь оставили на родине?

В тот день Майк был в ударе. Ему пришла идея написать письмо на родину — вот уж когда посмеялись! Каждый дал по доллару, и в конверте оказалась толстая пачка денег, которая, правда, тут же перекочевала в буфет: все равно бы на границе не пропустили.

Когда вышли из ресторана, над Чикаго стояла ясная ночь. Холод, резкий, пронизывающий холод с Мичигана пробирал до костей.

Улицы давно опустели. Только перед ночными ресторанами еще стояли цепочки автомашин. Герберт завез Портеров домой. Возвращался на большой скорости. От выпитой водки мысли путались в голове. Майк — мировой парень, Ленцер тоже мировой, хоть у него и трагическое лицо, Портер уезжает, и он опять останется один со старым Пирсоном. Вспомнил, что Доротти кокетничала с Майком, и ему стало чуточку обидно. Странно, ему нисколько не было обидно, когда Карл распрощался с ним в машине и пошел к воротам с Доротти, а вот когда Доротти кокетничала с Майком, ему было обидно.

Но все это в общем было неважно. Он гнал машину в Уорренвилл и думал, что вечер все же провел неплохо.

Как оказалось, это был его последний приятный вечер в Чикаго.

Через несколько дней Герберта вызвали к шефу. Он сразу почуял недоброе. Несколько летчиков-испытателей уже проклинали день, когда их послали неизвестно на какое время, неизвестно на какую базу.

И теперь фирма посылала его на ту же базу и обещала через год вернуть на конструкторскую работу, когда окончится какой-то там кризис в управлении, контролирующем деятельность всех военных авиационных фирм.

Герберт понимал, что ему подложили свинью, что его лишили воли, права выбора. Он давно был в плену. Он был пленник — когда и почему это случилось? Так или иначе, он должен был ехать. Уже тогда, в Денвере, он предполагал, что все это глупо кончится, ведь вся работа в фирме не имела никакого смысла. Разве что исторический. Вот, мол, что сделали люди. Это достижение человеческого разума. Бессмысленное достижение, если, разумеется, не считать работы на базе, — она-то была кое-кому нужна.

— Господин майор.

Он ответил не сразу, оглядел кабину.

Циферблаты. Голубое, болезненное мерцание приборов. Стрелки часов передвинулись на одно деление. Стрелка указателя скорости чуть-чуть сдвинулась назад. Металлические блики лунного света сползли с манжетов комбинезона на руки. За стеклами кабины по-прежнему бескрайняя черная ночь, а луна словно ртутный шар.

Герберт слетка повернул голову и увидел темную фигуру. Шлем Рафа уже не поблескивал. Все его кресло тонуло во мраке. Свет дрожал на приборах, стоящих по бокам. Казалось, что тут и там в беспорядке развешаны грязно-белые тряпки.

Спиной Герберт чувствовал третьего человека. Его не было видно в темноте. Герберт не слышал стука аппарата, но чувствовал неуловимый для других, характерный шорох. Он знал, что это стрекочет передатчик.