Мацей Патковский - Скорпионы

— Взлет разрешаю, — заскрипело в ухо.

Герберт добавил газу внешним двигателям. Машина описала дугу и остановилась на краю длинной взлетной дорожки. Привычным движением он перевел остальные сектора газа, и ему показалось, что он швыряет одну за другой связки гранат и они взрываются за его спиной.

Герберт отпустил тормоза. Стрелка радиокомпаса прильнула к центральной риске. Цифры, выведенные на взлетной дорожке, проносились теперь так стремительно, что прочесть их было невозможно. С обеих сторон машины рвались полотнища света. Здесь начинался четвертый километр бетона. Герберт сильнее потянул штурвал.

Машина оторвалась от земли.

Едва ощутимая тошнота подкатывала к горлу. Машина лезла вверх, увеличивая скорость. Герберт дал газ до упора. Насосы теперь качали топливо во все камеры сгорания, поддерживая в них непрерывное горение. Указатель высоты показывал все новые и новые цифры. Земля уже теряла свои очертания. Отсюда, сверху, все внизу казалось светло-желтым, песчаным, потом затянулось янтарной дымкой. Стрелка радиокомпаса подошла к красной черте и чуть подрагивала. Но в машине эта ничтожная вибрация совсем не чувствовалась.

— Должно быть, сильный ветер, — сказал Раф.

— А внизу было совершенно тихо, помнишь? Когда ты курил сигарету, дым вился вокруг нас, а потом уплывал со слабым ветром, предвещавшим еще дня два ненужного спокойствия.

— Да.

Вскоре земля совсем утратила свой песчаный глянец. Теперь это был тусклый платок, брошенный в пространство. Зато небо все гуще наливалось чернотой. Совсем исчезла та темная синева, которая открывалась со стартовой площадки. Все вокруг было черной бездной, и глубина ее казалась беспредельной оттого, что вся она была пронизана лунным светом. Сверкающие снежнобелые потоки его падали косым, мертвенно холодным дождем. Металлический свет полосами кружил по кабине, задевая лица, теряясь в коричневых комбинезонах, ложась на приборы, ослепляя пилотов.

Коротким уверенным движением Герберт повернул штурвал. Машина легла на крыло. Будто мгновенно исчезли все сверкающие воздушные шарики. По крайней мере так показалось пилотам… В кабине как-то сразу стало тихо. Обернувшись, можно было увидеть, что крылья по-прежнему окаймлены сиянием, а луна заглядывает в кабину через другое стекло. Она постепенно переместилась вперед. Стрелка радиокомпаса сдвинулась на шкале. Когда она вернулась к красной риске, Герберт выровнял машину. И еще раз он повторил свою игру с луной.

Теперь на очереди был указатель высоты. Как только его стрелка дошла до нужной цифры, Герберт разрешил двигателям отдохнуть. Скорость тоже была такой, какая полагалась. Но вдруг стрелка радиокомпаса дернулась и приняла обратное положение. Это они прошли радиомаяк.

Герберт доложил в микрофон:

— Контроль! Контроль! Достиг боевой высоты. Прошу сообщить время старта.

В наушниках трещали цифры. Герберт даже не смотрел на часы — все они работали точно. Одни показывали время на часах на командном пункте, другие — длительность полета до цели, третьи — время по Гринвичу, четвертые не показывали ничего, пока в них не было необходимости. Эти часы, как говорили пилоты, были рассчитаны на психа. Это были аварийные часы. Ими никогда не пользовались. Даже при аварии. Потому что пилоту надо было тогда одновременно сделать столько движений, что он обычно забывал включить эти часы.

— Перехожу на местный контроль. Связь кончаю.

Он получил подтверждение того, что его рапорт принят, и выключил микрофон. Микрофон больше не был нужен. Потом он выключил и радиокомпас. Задумавшись, откинулся в кресле. Посмотрел на Рафа. Поблескивающий серебром зайчик, казалось, хотел прожечь его шлем.

Он обернулся, но не увидел радиста. В глубине кабины царил такой же мрак, как и за ее стеклами.

Чуткие пальцы Герберта лежали на штурвале. Он не ощущал ни малейшей вибрации.

— Раф!

— Да.

— Включаю автопилот.

— Понял.

Теперь машину вел автомат.

Герберт скрестил руки на груди и глубоко вдохнул насыщенный кислородом воздух из прохладного горла дыхательного аппарата. Полулежа, он чувствовал, как расслабляется все его тело. Теперь он мог совершенно спокойно перебирать в памяти события вечера: последние минуты неуверенности в офицерской столовой; конверт с запиской, переданный через толстуху кельнершу; приятное возбуждение, будто он только что выпил горячего кофе; автобус, трясущийся на потрескавшемся асфальте, а вокруг — известковые складки, вонь бензина и чад от сгоревших трав; история с Ленцером; ссора в клубе; суеверные бредни Рафа, когда они ждали вторую машину. Часы бессмысленной болтовни там, на земле, в городке и на базе, казались еще более бессмысленными, совсем нестоящими по сравнению с теми немногими минутами изнурительного душевного напряжения, которые приходилось испытывать здесь, в машине. Тем более, что он ведь решился послать в конце концов записку, и вдобавок комендант обещал поддержать его просьбу о переводе на гражданские линии. Точно ли он сказал, что поддержит? Герберт уже не помнил. Но ему все-таки казалось, что старый полковник говорил что-то в этом роде. Или, может быть, ему, Герберту, хотелось услышать эти слова?