Богумир Полах - Возвращение Иржи Скалы

Какой большой путь прошли они вместе! Давно позади граница, советские войска готовятся к последнему удару. Наступил «период салютов», как сказал майор Буряк. Советская Армия, нанося врагу сокрушительные удары, с боями берет город за городом. Разваливается империя Гитлера. Захватчики бегут из оккупированных стран, прячутся, как улитка в раковину.

— На Берлин! — этим возгласом майор Буряк заканчивает песню, словно угадав мысли капитана Скалы.

— На Берлин! — подхватывают остальные.

— На Берлин! — слышится из кабины водителя.

На Берлин, думает Скала, даже не верится! Сколько хороших парней узнал он за это время и скольких потерял из виду. Последний удар — и снова они расстанутся.

Недавно этот самый Буряк с громоподобным голосом спросил Скалу:

— Ну а ты как, радуешься? — И, не получив ответа, Буряк указал на лицо Скалы. — Уж не это ли тебя тревожит? Дружище, да когда мы напишем вашим, как ты воевал, на твою физию никто и не взглянет. Сюда будут глядеть! — И он ткнул себя в грудь, на которой блестел только сегодня полученный орден.

«Когда мы напишем вашим, — усмехнулся Иржи. — По-соседски. Одна семья другой семье. «Мы — вашим»… Милый, славный Буряк, все ему так ясно и просто!»

— Знаешь, ты вот что сделай, — серьезно сказал Буряк. — Я недавно читал очень интересный рассказ. Одного нашего немцы тоже так разделали. Вернулся он домой инвалидом, весь прострелен и залатан, как старый башмак. И говорит: я, мол, пришел передать вам привет. Тебе от мужа — это он жене, а вам, ребятки, от отца. Они его так и не узнали. Целые сутки он был дома и не узнали. И тебя не узнают! Кто тебе мешает съездить домой и поглядеть своими глазами? А если на грех — я в это не верю, но все-таки… ну, тогда приезжай к нам обратно. Мы тебя в полку с распростертыми объятиями примем. Ты сотни летчиков выучишь, они тебе в пояс будут кланяться, будут твою науку вспоминать, а не твое лицо…

Золотой человек Буряк! Все ему ясно и просто. Примет тебя жена — останешься дома. Не примет, «ничево», вернешься к нам.

Смутил Скалу Буряк своим советом. Конечно, это наивная романтика. Но вся история Скалы — романтика. Надо было погибнуть в сгоревшем самолете, тогда не было бы никакой романтики. Жизнь теперь уже не страшна Скале. Но он не хотел бы испортить ее Карле.

Чтобы скрыть свое смущение и растерянность, Скала высмеял тогда совет Буряка. Но в глубине души он не отверг этого совета.

От Наташи приходят длинные письма. Она давно уже ходит на протезах. Сколько она наплакалась от боли, пока привыкла к ним. «Теперь хожу почти как балерина», — пишет она шутливо и без горечи. Она уже дома, учится. Скала теперь понял, что Наташа его не любила. Немного обидно, но это так. Он понял все из ее писем. Вернее, любила, но… как бы это сказать?.. Как товарища по несчастью. Впрочем, и это хорошо… «Приезжай, мы в полку примем тебя с распростертыми объятиями», — сказал Буряк. Наташа тоже приняла бы его с распростертыми объятиями.

Нет, все это глупые выдумки, сплошная романтика. Карла, его трепетная лань, никогда не отвернется от него, не отпустит из дома. Но, конечно, откуда ему знать, что у нее на душе. Может быть, она будет страдать, и сынишка, возможно, будет стыдиться такого отца.

Вот что его ждет в конце войны. Наташа счастливее, Она прислала Иржи газетную вырезку со своим портретом, искренне радуясь, что о ней там напечатано. Иржи сгорел бы со стыда, если бы в газете появился его портрет и рассказ о том, что он перенес. Подумаешь, геройство! Поджарили тебя, как колбасу, а теперь мучайся, живи с физиономией, на которую глядеть противно. Всем противно, какие бы приветливые лица ни делали люди. И Карле будет противно… Сострадание! Страшное слово, если оно заменяет любовь. Карла, конечно, способна понять его, как поняла Наташа. Но Карла — здоровая, красивая женщина. Карла — она… Карла…

И вдруг словно холодная, жестокая рука сжала сердце Скалы, у него едва не вырвался крик. Он так вздрогнул, что рука Буряка упала с его плеча, хорошо еще, что на тряской дороге Буряк не заметил этого.

Карла — здоровая женщина… Да откуда у него эта уверенность. Жива ли она вообще? Жив ли их сын, живы ли отец с матерью?

Какой ужасающий эгоизм! С того момента, как он, Скала, пришел в себя в клинике и увидел свое лицо, он думал только о себе! Ни разу ему не пришло в голову: а что делается дома? Ни о чем он не думал, только о встрече с родными, о том, как они примут его. Его уязвленное самолюбие не допускало мысли о том, что и они терпят ужасы войны. Разве там не было борьбы, репрессий, концлагерей, бомбежек?