Карел Чапек - О черни, Путевые заметки

Изумительно красивое и возбуждающее зрелище весь этот танец, и я едва не забыл вам сказать, что в нем убивают; если говорить честно, я даже сначала забыл об этом и тогда, когда смотрел на арену. Я, правда, видел, как один раз рехонэадор с разбегу оперся своей пикой о бычий затылок, но бык только тряхнул головой и галопом помчался дальше - это казалось игрой. Другая пика осталась торчать у него в шее, подрагивая, как ручка с пером, вонзившаяся в половицу.

Бык отчаянно старался стряхнуть этот впившийся ему в шею предмет, мотал головой, вставал на дыбы, но копье крепко засело в этой стокилограммовой груде мускулов. Тогда бычок остановился, начал рыть ногами песок, словно собираясь в него закопаться, и заревел от боли и гнева, с морды у него капала слюна - должно быть, по-бычьи это означало плакать. А перед ним уже снова легко и плавно подкидывается конь с неприятелем. Раненый бык перестает мычать, фыркает, горбит холку и бешеным рывком кидается в атаку. Я закрыл глаза, думая, что сейчас на песке арены будет сплошная каша из растерзанных и растоптанных тел. Но когда я открыл глаза, бык стоял с поднятой головой, в затылке у него качалась переломленная пика, а напротив балетным шагом переступал с ноги на ногу конь, и только в его прижатых ушах виден ужас. Какое доблестное сердце у этого коня; сколько отваги, сколько изящества в этом красивом наезднике, который, впиваясь глазами в глаза быка, направляет коня коленями; несколько стойкости, сколько врожденного героизма и в этом бычке, который плачет, но не сдается! Конем правит человек, а человеком - тщеславие; бычок же хочет только одного: остаться на арене в одиночестве. Кто осмелится встать между мною и всеми коровами света? Глядите, он уже наклоняет лоб и опять бросает всю свою страшную тяжесть против единственного соперника, приплясывающего по арене; бык обрушивается на него, как каменная глыба, но уже минутами сухожилия ног его как-то вяло оседают. Он пошатнулся? Нет, это пустяки; вперед и только вперед! ура, за честь быков! Тут, словно молния, сверкнула третья пика. Бычок оступился, но тут же встряхнулся, и кажется, что уже наливаются силой его мускулы для нового разбега... но неожиданно он ложится- спокойно, будто жующая корова. Наездник с конем кружит около отдыхающего бойца. Бык распрямился, словно хотел вскочить, но как будто раздумал: нет, полежу еще капельку. Тогда наездник завертел лошадь кольцом по арене и галопом ускакал за барьер под ураганным огнем рукоплесканий и криков. Бык положил голову на землю: только минуточку, только мгновенье покоя... Тело его расслабилось и снова напряглось, ноги неуклюже напружились и как-то неестественно и странно выставились из черной груды его тела. Kigor mortis[Труппнoе окоченение (лат.).]. Из других ворот, гремя колокольчиками, выбежала упряжка мулов и через несколько секунд под хлопанье бичей рысью поволокла мертвого и тяжелого быка по песку арены.

Ну вот, я рассказал вам, как все это было, не утаив ничего. Красиво это или жестоко? Не знаю; то, что я видел, было скорее красиво; и когда я сейчас думаю об этом... было бы лучше, если бы этот отважный и гордый бычок издох, оглушенный ударом на бойне? Было бы это человечнее, чем умереть вот так в битве, как подобает бойцу с храбрым и страстным сердцем? Не знаю; но я почувствовал удивительное облегчение, когда несколько минут можно было смотреть на пустую арену, огненно-желтую под синим небом посреди возбужденной, шумящей толпы.

Теперь в этот круг галопом въехал голубой искрящийся португалец, пустив коня карьером, объехал арену, закружился, приветственно помахал шляпкой; конь его был еще грациознее, еще красивее поднимал ножки по правилам высокого искусства верховой езды, Черны'й бык, вырвавшийся из ворот, был зверь упрямый и злокозненный; он сгорбился, выставив рога для удара, но не поддался соблазну броситься в атаку сразу; и лишь когда подрагивающий конек переступал с ноги на ногу в двух шагах от него, вылетел на врага, как камень из пращи. Он был так уверен в исходе дела, что едва не перекувырнулся в том месте арены, где должен был прийтись удар в грудь коня; но как раз в ту секунду, когда всколыхнулась черная масса бычьего тела, конь, повернутый коленями всадника, взвился, как пущенная из лука стрела, помчался во весь опор, в мгновенье ока сделал разворот и, высоко закидывая ножки, словно танцуя гавот, уже опять скакал к храпящему быку. Я в жизни не видел такого наездника, не представлял себе, что можно так слиться с конем, не шелохнуться в седле, когда конь идет рысью и вскачь, поворачивать его в десятую долю секунды, останавливать, швырять во все стороны, переводить с галопа на испанский шаг, на переступь, и уж не знаю, как там все эти балетные коленца называются, и при этом держать поводья в одной руке с такой легкостью, словно это и не поводья, а паутинка, пока в другой стережет свою жертву жало клинка. А теперь представьте себе, что этот кавалерийский танец всадник, разряженный, как игрушечка, исполняет перед рогами рассвирепелого быка - правда, на этот раз концы их обезопасили латунными шариками, - что он убегает, отскакивает и нападает, летит, как стрела, и возвращается, как резиновый мячик, на лету жалит быка пикой, переламывает древко и безоружный, преследуемый храпящим зверем, скачет к барьеру за новой пикой. Три копья всадил он с молниеносной быстротой и, уже не глядя на быка, отгарцевал с арены; ревущее животное предстояло еще ударить мечом, и, наконец, пунтильеро заколол его кинжалом. И это было отвратительно, как бойня.