Сергей Шикера - Выбор натуры

– Вадим! к тебе пришли.

– Кто? – спросил Вадим, судя по всему, из глубины комнаты.

– Андрей Андреевич, – ответила невестка и вопросительно глянула на Сараева. Тот кивнул.

Вадим не отвечал.

– Вадим?

– Я занят. Меня нет.

Невестка смущенно пожала плечами.

Сараев подошел вплотную к двери и, ощущая лицом холодок масляной краски, произнес в щелку:

– Круги на воде, слышишь, Вадим? Всё круги на воде…

С той стороны послышались быстрые приближающиеся шаги, и дернувшаяся от сильного удара дверь заставила Сараева отшатнуться.

L

В Беспечной

На третьей неделе пребывания в Беспечной Сараев начал писать стихи. Бурно отметив знакомство с приехавшим из Армавира племянником хозяйки, он всю первую половину следующего дня искал, чем себя занять, только бы не похмелиться и не уйти в запой на глазах у незнакомых людей. День еще, как назло, выдался ненастный, с дождем. Он подолгу смотрел в окна, пробовал читать, выстругал кораблик, подобный тем, что пускал по здешним канавам в детстве, потом сел было писать письмо Мише Сименсу, и тут-то вспомнил свой не столь уж давний (кстати, похмельный) опыт стихосложения – балладу о пьянице Степане. Не прошло и трех дней, как он в гостях перепил опять. Вот с тех пор и пошло. Три-четыре… пять! – стихотворений в день. Увлечение оказалось привязчивым, как чесотка. Любое впечатление, самая ничтожная и плоская мысль теперь непременно хотели облечься в рифмованные строки. Сначала это даже радовало. Дневников он никогда не вел, о чем, бывало, жалел, а тут получались, как ни крути, ежедневные записки, хотя и не всегда по теме текущих событий. За короткое время он так набил руку, что приблизился к десятку стихотворений в день. И только когда из-под пера выскочила чертова дюжина, спохватился. Увлечение не только превращалось в обременительную зависимость, но еще и как будто вся новая свежая жизнь, за которой он сюда ехал, уходила через рифмованные поделки в какую-то прорву. Сараев тщательно собрал по углам всё написанное, отнес за нужник (место-ноль) и там сжег. Следующие несколько дней, мучаясь от новой для него абстиненции, он с трудом удерживался от соблазна заглушить её алкоголем. Рука, у которой отобрали перо, так и тянулась к стакану, и с этой напастью он каждый раз справлялся, живо представляя, как его в белой горячке, что-то лихорадочно царапающего на клочке бумаге, везут в армавирский, а то и краснодарский, желтый дом. Пройдя впритирочку между сциллой графомании и харибдой запоя, Сараев оказался в зоне мертвого штиля. Время как будто остановилось. Облазив в первые две недели станицу вдоль и поперек, он теперь не знал, куда себя деть, а главное, не знал, чего и сколько ждать. Так он промаялся вплоть до звонка Корягина. Тот поклялся быть в середине августа, и Сараев вздохнул с облегчением: жизнь сразу обрела твердый смысл – ждать приезда оператора. Помнится, поговорив с Корягиным, он вышел в огород и обнаружил в безоблачном небе стрекочущий самолет-кукурузник. И этот давно не слышанный им звук поставил в его душе какую-то успокоительную точку. Сараев вдруг с радостью ощутил: ведь вот же, несмотря ни на что, он здесь, в Беспечной! Путь сюда уже налажен, связь восстановлена, и как бы дальше все не складывалось, тыл теперь у него есть. Может быть, всё, что с ним происходило в эти последние два-три года, для того и происходило, чтобы он сюда вернулся? Как хорошо сказала Паола: как бы ни шло – всё идет мне навстречу, и если даже это только иллюзия – не всё ли равно?.. как-то так.

Почти всё в станице, спустя столько лет, осталось на своих местах, вот только в бетонном бункере под горой вместо керосинной лавки была теперь столярная мастерская, да висячий мост посадили на бетонные опоры. Не нашел Сараев и страшной груши возле дома убитого пастуха, а сам пустовавший когда-то дом оказался совсем не таким, каким представлялся.

Постепенно Сараев вошел, наконец, в колею: с утра удил рыбу, днем занимался по хозяйству или же опять уходил на реку или в горы, по вечерам – благо он жил в двух шагах от центра – сидел с библиотечной книжкой в парке на центральной аллее. Часто, когда он лежал на галечных отмелях или сидел на берегу в тени, на него нападало какое-то почти пугающее томление: он как будто начинал задыхаться от растерянности, не зная, что ему со всем этим так плотно обступавшим его богатством – рекой, облаками, горами, деревьями, травой – делать: так здесь всё это было близко, у самых глаз. И когда он думал о грядущих съемках, то чувствовал, что будет снимать как-то по-другому, не так, как намеревался. Не ради избавления, не вынужденно, а… как-то по-другому. Единственное, что он знал точно, – каким будет финальный кадр. Вон там – во-он там! – возле хутора, над обрывом, он посадит их троих – сына, жену и себя – лицами на закат и там их и оставит.