Элизабет Гаскелл - Кузина Филлис. Парижская мода в Крэнфорде

Мы снесли Филлис наверх, и, покуда женщины укладывали её, всё ещё бесчувственную и скованную лёгкой судорогой, я выбежал из комнат, оседлал одного из коней и со всею прытью, на какую только способно было тяжеловесное животное, поскакал в Хорнби, чтобы разыскать доктора и привезти его на ферму. Доктора не оказалось дома, и никто не знал, вернётся ли он до утра. Помню, как я яростно дёрнул ночной колокольчик и, не сходя с лошади, приблизился к окну, из которого выглянул докторов ученик.

– Бог нам всем в помощь! – произнёс я.

Ответив на моё приветствие, добродушный парень молвил:

– Когда доктор будет, точно не скажешь, но мне думается, что скоро. Может, уже через полчаса. Как только он приедет, я скажу ему, чтоб отправлялся на Хоуп-Фарм. Заболела та красивая девушка, дочка Хольмана?

– Да.

– Очень жаль будет, если она уйдёт. Она ведь почти ещё ребёнок. Я сойду вниз и выкурю трубку в приёмной. А то могу уснуть до приезда доктора, ежели снова лягу.

– Спасибо вам, вы славный малый.

И я ускакал так же поспешно, как прискакал. Приехавший на рассвете эскулап заключил, что у Филлис мозговая горячка. Мы и сами это поняли в те ночные часы, что провели подле больной. От предсказания исхода осторожный доктор предпочёл воздержаться, не посулив ни выздоровления, ни скорого конца. Оставив указания, он обещал при первой возможности заехать снова, что уже само по себе свидетельствовало о серьёзности случая.

Благодаря Божьей милости Филлис поправилась, но недуг её оказался долог и изнурителен. Согласно прежнему моему плану, родители ждали меня домой в начале августа, однако с всеобщего немого одобрения я отказался от прежних намерений. В ту пору обитатели Хоуп-Фарм, особенно мистер Хольман, нуждались во мне, а что до отца, то он был бы не он, если б при подобных обстоятельствах потребовал моего возвращения.

Дом, где я ощущал себя столь необходимым, погрузился во тьму печали, словно туча заслонила от него солнце. Каждая живая душа горевала о Филлис. Даже бессловесные твари, казалось, знали и любили её. Работники трудились по-прежнему: не поддаваясь искушению безнадзорностью, каждый из них старался оправдать оказанное ему доверие. На следующее утро после того, как с Филлис сделался припадок, мистер Хольман, собрав людей в пустом амбаре, обратился к ним с просьбою молиться об его единственном чаде, после чего признался, что не может думать ни о чём на свете, кроме своей девочки, лежащей при смерти, и потому призывает их исправно работать без руководства. Вняв слову хозяина, честные слуги трудились, как я прежде уже говорил, не покладая рук. На каждом лице лежала печать тревоги и грусти. Утрами, когда скорбящий дом ещё стоял окутанный серою дымкою, работники по одному наведывались к Бетти. Она излагала последние известия, всегда немного преломлённые сквозь призму её ума. Крестьяне уныло слушали, в безмолвном сочувствии качая головами.

Как ни добры были эти простые бедные люди, на них не следовало полагаться в том, что касалось до быстрой и точной передачи поручений. Обязанности посыльного с готовностью принимал на себя я. Однажды Филлис потребовался холодный компресс на голову, и я помчался к сэру Уильяму Бентинку просить льда из его погребов. В другой раз мне поручили отправиться в Элтем (верхом ли, на поезде ли – как угодно, лишь бы скорее) и привезти на консилиум тамошнего доктора: возникли новые симптомы, и мистер Браун, врач из Хорнби, счёл их весьма тревожными.

Долгими часами я сиживал в остеклённом фонаре на площадке лестницы, близ старых часов, и прислушивался к звукам, что доносились из спальни больной, изредка нарушая душную тишину неподвижного дома. С мистером Хольманом мы часто встречались, но редко разговаривали. Он очень состарился. За дочерью супруги ходили сообща: казалось, в тот печальный день Господь поровну отмерил им необходимых сил. Забота о Филлис была для них священна, и ничьей помощи они не хотели. Даже Бетти допускалась к своей госпоже лишь в случае крайней необходимости.

Однажды я увидал Филлис сквозь приоткрытую дверь. Прелестные золотистые волосы давно остригли, на лбу лежали намоченные тряпицы. Больная с усталой монотонностью мотала головой, закрыв глаза и вполголоса напевая гимн вперемежку со стонами боли. Миссис Хольман сидела рядом. Не плача, она терпеливо и нежно меняла дочери компрессы. Пастора я сперва не заметил и лишь спустя несколько секунд различил в тёмном углу его коленопреклонённую фигуру с молитвенно сложенными руками. Дверь закрыли, и более я ничего не увидел.