Элизабет Гаскелл - Кузина Филлис. Парижская мода в Крэнфорде

– Пол, не соблаговолите ли вы задержаться на несколько минут? Я хотел бы с вами поговорить.

Тотчас поняв, о чём пойдёт речь, я осторожно затворил дверь, погасил свою свечу и, покорный судьбе, опустился в кресло. Мистер Хольман, по видимости, не мог решить, как начать разговор. Не услышь я от него самого, что он желает со мною беседовать, я подумал бы сейчас, будто он сосредоточенно читает. Наконец пастор поднял голову и сказал:

– Дело касается до вашего друга Холдсворта. Ответьте мне, Пол, нет ли у вас оснований предполагать, что он сыграл с Филлис злую шутку?

От одной мысли об этом в глазах мистера Хольмана вспыхнула испепеляющая ярость. Утратив присутствие духа, я смог лишь пробормотать:

– Злую шутку…

– Да! Надеюсь, вы понимаете, о чём я толкую. Быть может, он делал ей знаки внимания, ухаживал за ней, отчего она решила, будто он её любит, а потом уехал и позабыл её. Называйте это, как хотите, только не повторяйте моих слов, а ответьте. Ответьте правду, Пол.

Сказав так, мистер Хольман задрожал. Ни секунды больше не колеблясь, я произнёс:

– Не думаю, чтобы Эдвард Холдсворт мог дурно обойтись с моею кузиной. Он не ухаживал за Филлис, и, насколько мне известно, не совершал ничего такого, отчего она бы подумала, будто он влюблён в неё.

Я остановился, сбираясь с духом перед признанием. Мне хотелось по мере возможности сохранить любовь Филлис к Холдсворту в тайне, ведь тайну эту она оберегала, как святыню. Прежде чем отвечать, мне следовало поразмыслить, но не успел я подобрать верных слов, как священник нарушил молчание.

– Она моё единственное дитя, – промолвил он, словно говоря сам с собою, – моя маленькая дочь. Давно ли она стала взрослой? Я надеялся, что ещё не один год она будет под моим крылом. Мы с моею женою не пожалели бы собственных жизней, чтоб защитить её от всех бед и невзгод. – Затем он взглянул на меня и, возвысив голос, продолжил: – Что-то стряслось с моею девочкой. Известие о женитьбе вашего друга как будто встревожило её. Трудно поверить, Пол, чтобы тайные мечты и печали моей Филлис были известны вам лучше, чем мне… Но всё возможно, Пол, всё возможно. Если только это не грех, то, прошу вас, скажите, как ей помочь. Скажите, как снова сделать её счастливой.

– Боюсь, уже ничего не исправишь, – ответил я. – Единственное, что я могу, – это признать совершённую мною ошибку. Не то чтоб я согрешил… Скорее я заблуждался. Перед тем как уехать, Холдсворт сказал мне о своей любви к Филлис, а я передал ей его слова.

Итак, я во всём признался – во всём, в чём была моя вина. Сжав губы, я ждал, что ответит мистер Хольман. Пастор смотрел на стену прямо перед собою, и лица его я не видел. Собравшись было заговорить, он осёкся и стал перелистывать книгу. Каким тягостно безмолвным казалось всё вокруг: и эта комната, и сад за окном! Ни шороха листьев, ни пения птиц – ни единого звука, ни малейшего движения. Не зная, придёт ли этому конец, я слушал тиканье часов на лестнице да тяжёлое дыхание священника. Наконец терпенье моё иссякло, и я заговорил вновь:

– Я думал сделать лучше…

Тут пастор поднялся, захлопнув книгу, и только теперь я увидел, как он разгневан.

– Лучше, говорите вы?! Так, стало быть, по-вашему, это хорошо – говорить юной девушке то, о чём вы ни словом не обмолвились её родителям, которые верили вам, как собственному сыну?! – Он принялся мерить шагами душную комнату. Горькое негодование против меня сбивалось в нём, как масло. – Внушить ребёнку такие мысли! Нарушить покой девичьего сердца речами о любви! Причём о какой любви! – сейчас в его голосе звучало презрение. – О той, которую мужчина с готовностью предложит всякой молодой женщине! И каково мне было видеть то страдание – страдание, Пол! – что искажало лицо моей маленькой Филлис нынче за обедом! А я-то думал, вам можно доверять! Вы, сын столь достойного отца, могли вложить в детскую головку такие мысли! Вы пошли к девушке и наедине разговаривали с нею о другом мужчине, якобы желавшем взять её в жёны!

Невольно вспомнив детский передник, который моя кузина лишь недавно перестала повязывать поверх платья, я спросил себя о том, известно ли пастору и его супруге, что дочь их – уже не та девочка, какою была когда-то прежде. Священник говорил и думал о ней как о сущем ребёнке, чью невинную безмятежность я потревожил своими пустыми и глупыми речами. Зная, как он неправ, я даже не помышлял о том, чтоб возразить. Мои слова без того принесли пасторскому семейству немало скорби, и я ни на йоту не желал её умножать. Между тем священник всё говорил. То и дело он прерывал себя резкими, нетерпеливыми и ненужными движениями: передвигал стулья, перекладывал предметы на столе, – после чего снова восклицал: