Гюнтер Грасс - Под местным наркозом

«Послушайте, Филипп. Что было — то было: я переспал с вашей девушкой на моем берберском ковре. Вот какая я свинья. Пользуюсь тем, что предлагают. Ибо предложение исходило от нее. Честное слово. Вы должны больше заниматься Веро. А вы только и говорите что о таксе, которую вы еще неизвестно когда обольете бензином и сожжете, Веро этого мало. Вы должны наконец решить: либо собака, либо любимая девушка».

(Что мне с того, что Шербаум махнет рукой: «Меня не волнуют ваши забавы на ковре. Стенография куда интересней».)

На школьном дворе я заговорил с Шербаумом о все возрастающем числе демонстраций против войны во Вьетнаме.

— Завтра еще одна. На Виттенбергплац.

— Ну да. А после все разбегаются по своим делам.

— Говорят, в демонстрации примут участие пять тысяч человек.

— Выпустят пар — только и всего.

— Мы могли бы пойти вместе. Я и без того собирался…

— Не выйдет. Завтра у меня стенография.

— Тогда мне придется одному…

— На вашем месте я бы так и поступил. Вреда, во всяком случае, не будет.

И Шербаум превращается в стоячую воду. Поскольку мир его травмирует, мы прилагаем усилия к тому, чтобы он жил под местным наркозом. (В конце концов родительский комитет и педсовет согласятся создать для учеников курилку — отведут совершенно определенное место за крытой стоянкой для велосипедов.) Все останется по-прежнему: отказаться — признать себя несостоятельным — расписаться в этом… Или же читать письма Сенеки к Луцилию и разговаривать по телефону с зубным врачом: стоики промеж себя.

— Послушайте, доктор, старый бородач говорит: «Более того, философ не может жить без государства, даже если он живет в уединении…» Меня прямо-таки тянет уйти со службы и давать частные уроки.

Зубной врач назвал мое желание уйти в отставку «изворотливостью софиста». Когда я сказал, что ему, мол, хорошо — его приемная ломится от народа, он сослался на обращение Сенеки к быстротекущему времени. Большое число пациентов доказывает, по мнению зубного врача, что его деятельность полезна. А мою меланхолию он назвал старомодной чепухой. (Она и впрямь была какая-то странная: словно бы ее вызвал непреднамеренный коитус.)

(«Пора вам возобновить прогулки вокруг Грюневальдского озера или по крайней мере начать играть в настольный теннис…») В лекции по телефону он сказал еще:

— Вы, конечно, знаете, что учение стоиков рассматривает мир как самое большое государство. Уход с государственной службы всегда значил освободиться для служения миру, обязательства по отношению к которому являются наиважнейшими.

Я упрямо продолжал брюзжать:

— Но ведь все это гроша ломаного не стоит. Что мы делаем? Меняем расписание.

На это он возразил сентенцией из семьдесят первого письма:

— «Будем усердны и упорны».

Я напомнил ему о том, что и Шёрнер «ни-шагу-назад» угощал под Мурманском своих полуобледеневших солдат изречениями наподобие сенековских: «Арктика нам нипочем!»

Пациентам пришлось еще подождать.

— Ни один философ не огражден от ложной хвалы. Мудрецу это безразлично. В день своего провала на выборах в преторы Катон играл в мяч на Марсовом поле. И Сенека говорит…

— Нет. Хватит цитат! Ваш Сенека чуть ли не всю жизнь вел правительственные дела кровавой собаки Нерона и писал ему цветистые речи. Только на старости лет, когда в нем угасли страсти, он стал мудрым. С тощим пенисом легко выбрать добровольную смерть. И дать разжиженным добродетелям вытечь из бренного тела. Предаваться безделью и не моргнув глазом взирать на мирские горести. Увольте, доктор! Я не отдам на растерзание своего ученика. Пусть катится к чертям все их стоическое спокойствие.

В трубке раздался смех зубного врача:

— Таким вы мне больше нравитесь. Кстати, мальчик был у меня совсем недавно, всего два часа назад. Об инъекциях для собаки и не заикался. По моему совету, он решил ознакомиться с «Письмами к Луцилию». Как вы думаете, что этот парнишка там вычитал? Ну? Как вы думаете? Ваш ученик нашел, что Сенека так же оценивал римское общество времен упадка, как Маркузе — капиталистическое общество потребления. Вы припоминаете, в сорок пятом письме говорится: «Может, они и нашли бы необходимое, если бы не искали лишнего…» Я посоветовал мальчику и впредь, читая Маркузе, обращаться к писаниям старика стоика.

Положив трубку, я остался один на один с животрепещущим вопросом: неужели раздумал? Слегка раздосадованный, прикинул: неужели то был всего-навсего холодный бенгальский огонь! И из-за этого ты волнуешься, говоришь горькие слова, выходишь из себя. Разочарован ли я? Если он и впрямь — во что я не могу поверить — изменит своим убеждениям, если он — а это как раз вполне возможно, хотя маловероятно, — уступит или пойдет на попятную — надеюсь, этого не случится, впрочем, это я могу понять, — я постараюсь не показать своего разочарования: «Вы достойны восхищения, Филипп. Из разумных соображений отказаться от смелого поступка — значит проявить еще большую смелость, принести еще большую жертву».