Йожеф Лендел - Лицом к лицу

Около десяти, должно быть. Пол на кухне чистый. Разложу тут золовкино платье и переделаю «по моде». Здесь удобно кроить. Можно бы работать на столе у хозяйки в комнате, но там посуда расставлена, крошки… и нужно бы спрашивать…

Ползаю на коленях. Благо, спина у меня здоровая, никаких болей, никакого колотья. А золовка: «Ах, милая, у вас золотые руки…» «Человек всему может научиться, Елизавета Владимировна, любую работу нужно уметь делать, так и проживешь». «Да, конечно, конечно». «Я только вот чего не пойму: почему вы хотите меня выдать за этого кондитера? Вы же знаете, что я без него обойдусь, мне его помощь не нужна. Но вам так хочется, потому что ваш братец-офицер был для меня слишком хорош, зато теперь — пожалуйте с кондитером…» «В старое время брат на вас никогда не женился бы». Теперь она так не говорит, это когда я была совсем молоденькой… Но я и тогда ей не отвечала. А могла сказать: «Старое или новое, он и так был бы мой, стоило бы мне захотеть». Но я не отвечала.

Андрей Гаврилович иностранец, но он такой, как я. Кровная связь лагерников. И он не стал трусом. И не думает, что возьмет меня за обед. И нет у него жены в запасе… Он даже руки мне никогда не стиснул значительно — мы подаем друг другу руки: брат, сестра, товарищ. А теперь пришла пора — мы начнем желать друг друга. По-настоящему. Нет времени…

А что, если его арестовали?.. Если уже слишком поздно, даже сегодня слишком поздно? Мы хотим отдать все, мы можем стать друг для друга всем… Неужели забрали? Может быть, его заберут, но меня — никогда. Не позволю. А если арестуют, туда не пошлют. Скорее под поезд брошусь, под длинные, запорошенные снегом вагоны с бревнами… Или… умереть вместе?

Не буду ему об этом говорить. Я не должна. Но ведь это может быть выход…

Возьму из его комнаты рубаху, у нее воротник прохудился. Поставлю заплатку.

У него тут одна рубаха, другую он носит. Ничего с ними больше не сделать, жалко — я люблю приводить вещи в порядок… Я бы просто так, по-дружески. Я могу ведь дать только собственный труд…

Кончено… Теперь ведро воды в корыто.

Как приятно раздеться, вымыться. И плескаться можно, потом вытру.

Теперь старуха увидела, что и после нее убираю, и больше не мешает мне мыться. Она думает, что это неморально. Хорошо, что спит. По субботам они с дочерью ходят в баню, и все равно ухитряются дурно пахнуть.

От полотенца вся начинаю сиять. Мои соски маленькие сейчас, но они ждут, готовятся отвердеть, припухнуть… от одной мысли… столько времени уже, столько времени…

Чистая сорочка, валенки, полушубок. Вот… еще ведро воды в корыто, ему нужна будет вода, когда придет с мороза…

А теперь к колодцу, бегом. Два раза с двумя ведрами. Так поздно сосед не станет глазеть, его жена тоже, а то подумали бы, что лагерная грязнуля носит воду, чтобы пофорсить своей талией перед мужиком… Мне нужна тяжелая работа. У меня сильные руки. Очень осторожно открываю дверь, стараюсь не бренчать ведрами…

Сверкающий снег, хрустит под ногами. Не слишком холодно. Минус десять, не больше. Колодец. С грохотом падает цепь. Тащу… Вытягиваю… Бегу. Подальше от колодца, глубина меня тянет… Ревнивые женщины, бедные дуры. Интересно, что они думают. Мне никогда не было нужды ревновать.

Еще раз. Два в корыто, два про запас.

Больше ведер нет, жалко. Я бы еще принесла. Сколько сотен ведер я натаскала для своих телят, для полов, для коровника, всякого мытья. Руки уставали смертельно, а я засыпала, едва ложилась. А теперь усталость у меня внутри, и бессоница… Но я не хочу умереть, не хочу. Если бы я могла умереть! Когда придет последняя крайность. Я буду знать, когда…

Уехать отсюда. Здесь раньше или позже придет эта крайность… Подальше от Москвы… может быть, там я смогу жить спокойно. Меня взяли бы на фабрику. Я могу работать машинисткой или швеей. Или быть женой. Потому что Андрей Гаврилович уедет к себе домой. А если нет, то снова попадет в тюрьму. В очередях шепчут: «Теперь не тюрьма, а пожизненная высылка в Сибирь; но лучше поехать добровольно». Андрей Гаврилович, а вы поедете добровольно? Он хочет вернуться на родину. Он возьмет меня с собой. «Никаких обязательств». «Но пускают только жен», отвечаю я. «Можно устроить формальный брак». «А почему вы хотите взять именно меня?» «Потому что у вас никого нет, сестрица». А сумеет ли он оставаться… с сестрицей? Я не хотела бы этого…

Расчесываю волосы. Чувствую свои плечи, руки. Но я люблю только волосы… Там, после бани, охранник не решился их коснуться. Нас готовили к этапу. «Опасность вшей». Я чешу волосы и гребнем и щеткой, всегда — и до лагеря, и после, никаких вшей у меня никогда не было. Женщины мной восхищались: «У вас есть еще силы…» Есть. Когда-то были… Я потеряла все силы, я смертельно устала.