Йожеф Лендел - Лицом к лицу

Если мой тощий сосед сказал правду, мне никогда не уехать домой. Разве Баница об этом не знал? Нет, наверное, а если бы и знал, не мог же он делиться со мной дипломатическими сплетнями. Он сделает все, что в его силах. В этом я уверен. Хороший человек может многое сделать.

Только я ничего не могу, ничего. Только ждать. Никуда я не еду. Захотят меня взять — пожалуйста. Высохший лист на середине большой реки. Может быть, так лучше… сухой лист на реке. Ему не место на реке, не то, что рыбам. Рыбы живут в воде, плывут, куда хотят, а в конце концов попадают в сети. Или в пасть щуки, это уже все равно…

Завтра куплю карточки, посмотрю монастырь, в котором Иван Грозный совершил убийство, в котором томилась жена Петра Первого. Отдохну, высплюсь, все обстоятельно продумаю. Буду есть хлеб, который продают из-под полы милицейские жены. Не буду есть — умру. Но человек умирает даже когда ест. Это хорошо. А то сволочи жили бы вечно — свиньи, жадные до власти свиньи.

Я все продумаю еще раз, Баница, старый друг, все. Веры больше нет. Но, может быть, лучше заменить ее хладнокровным размышлением? Ты изменился больше меня, но в тебе было столько честности, что много еще ее осталось.

…Философского камня, унаследованного от Маркса, нет. Наши враги, однако, эти ужасные в своей хитрости буржуи, вовсе не отказались поучиться у Маркса. Наоборот, дорогой Баница, они изучили каждое слово Маркса, все его анализы, все предсказания об углублении периодических кризисов. Рассматривая факты и их возможные последствия, они, возможно, молчали о Марксе, но их окончательный вывод звучал: «Диагноз доктора Маркса верен». И следующий шаг: «Мы поищем наиболее пригодное для наших целей лекарство».

Это было нелегко. Нужно было понять, что вооружение и война не лечат всех болезней. Нужно было найти потребителя растущего производства. Кому стать потребителем? Рабочему народу, который до сих пор только желал потреблять. «Очень хорошо, — говорит буржуа, — мы будем наживаться не на нищете рабочих, а на подхлестывании потребительских аппетитов. Пусть рабочие едят вдосталь, пусть покупают всякое ненужное барахло. Наша прибыль в безопасности, пока технология производства опережает постоянный рост заработной платы».

…Я хорошо знаю, что все гораздо сложнее… И знаю, что все это совращает рабочих, подрывает их сознательность. Но нас тоже совращает, Баница. Мы тоже неравнодушны к искушению богатством. И в то же время мы сознаем, что голод еще существует, он просто переселяется на другие континенты, и, к сожалению, Баница, все наши обвинения — пустые фразы, слова, может быть, и достаточно правдивые, но лишенные плоти — мы не можем прибавить им веса хлебом.

Конечно, Баница, мы планируем. Увы, мы планируем только рост производства — сколько электричества и сколько газетной бумаги будет через пятнадцать лет, какой тогда будет общий объем оберточных материалов и прочее, и прочее. Но когда пролетарская демократия заменит диктатуру — на какой год запланировано это? Насколько прогрессирует демократия, скажем, за одну пятилетку? Насколько продвигается процесс «отмирания государства» после всех усилий укрепить это государство? Ведь «отмирание государства» все еще осталось нашей целью, не так ли? Неужели именно это отмирание должно произойти само собой, стихийно?.. Знаю, что ты хочешь сказать. Капиталистическое окружение, пока ничего нельзя сделать. Позже… Но народ хотел бы получить скромный аванс, как колхозник — чтобы дожить до конца года, когда делаются отчеты и рас-счеты. Нельзя получить аванса? Тогда пусть не отбирают того маленького аванса, который мы все-таки получили пару десятков лет тому назад.

Безнадежность? Что касается меня — безнадежность полная. Пойми меня правильно, Баница, но в твоей жизни тоже не осталось много надежды. Но до тех пор, пока я говорю, что хочу сказать, пока сомневаюсь во всемогуществе этого механизма, который нам приказано считать необходимостью, — до тех пор, и несмотря ни на что, остается маленькая толика надежды.

О чем тут думать? Все ясно и просто. Я знаю наверняка, знаю до боли отчетливо: живой или мертвый — домой я уже не уеду.

Я знаю. Знаю, но не верю. И пока не верю — живу. Я буду делать все, что в моих силах, чтобы не поверить в то, что знаю — и все-таки добраться домой…

Но куда? И зачем? Где дом, где моя родина? Там не осталось никого, ни друга, ни любовницы, мать уже умерла. Мои друзья лежат в земле здесь — и под сожженной солнцем испанской глиной… Теперь я вижу мою родину, как купе в поезде между Будапештом и нашим старым домом. Я студент. Я возвращаюсь в Будапешт после сбора винограда. Третий класс, деревянные скамейки, запах чеснока. Смотрю в окно на Балатон. Фоньод, Боглар, Фельдвар. В осеннем небе, на фоне синих холмов и серой полосы воды вдоль берега медленно плывет паутина, длинных волшебных волос которой, как радуги, нельзя коснуться рукой. Осенняя паутина, печальная, как нити медлительной слюны, качающиеся под мордами запряженных волов, но освобожденная от своего веса, прощальная, затуманенная даже в своем свечении… Я еду, потому что мне нужно учиться и учить ребят; потому что я не могу не быть первым в классе, и я учусь изо всех сил, потому что я из бедной семьи, учусь на стипендию…