Джордж Оруэлл - Хорошие плохие книги [сборник]

Я вовсе не спародировал сюжет книги. Даже облаченный в реалистические подробности, он смехотворен настолько, насколько я показал. Самый очевидный просчет автора состоит в том, что побуждения Скоби, даже если допустить, что в них можно поверить, не объясняют его поступков сколько-нибудь адекватно. Еще вопрос: зачем было выбирать местом действия Западную Африку? За исключением того, что один из персонажей является сирийским торговцем, все остальное могло с тем же успехом происходить в лондонском предместье. Африканцы составляют лишь изредка возникающий фон, а то, что действительно должно было бы постоянно занимать мысли Скоби – вражда между черными и белыми и борьба с местным националистическим движением, – вообще не упоминается. И хотя его размышления представлены весьма подробно, похоже, он редко думает о работе, а если и думает, то лишь о каких-то банальных ее аспектах, но никогда о войне, хотя идет 1942 год. Единственное, что его интересует, – это собственное грехопадение, ведущее к вечному проклятию. Неправдоподобие сюжета особенно видно на фоне колониального антуража, но такое же неправдоподобие отличает и «Брайтонский леденец», и это следствие доминирования теологических проблем над проблемами жизни простых людей.

Центральная идея книги состоит в том, что лучше, духовно возвышенней быть заблуждающимся католиком, нежели добродетельным безбожником. Вероятно, Грэм Грин подписался бы под замечанием Маритена [180] Имеется в виду Жак Маритен (1882–1973) – французский философ, теолог, основатель неотомизма. , вскользь брошенным по поводу Леона Блуа [181] Французский писатель, эссеист, мыслитель-мистик (1846–1917). Пережив религиозный кризис, стал ревностным католиком. , – «Одно томленье в мире – не быть святым» [182] Ж. Маритен . Предисловие к книге Леона Блуа «Пилигрим Абсолюта». Перевод. С. Дзикевича. . На титульной странице романа процитировано высказывание Пеги [183] Имеется в виду Шарль Пеги (1873–1914) – французский поэт, драматург, публицист, эссеист и редактор. , смысл которого сводится к тому, что грешник «находится в самом сердце христианства» и знает о христианстве больше, чем кто бы то ни было другой – кроме святого. Все подобные высказывания содержат весьма зловещее предположение или могут быть истолкованы в том духе, что обычная человеческая порядочность не имеет никакой ценности и ни один из грехов не хуже другого. Кроме того, как в этой, так и в других его книгах, открыто написанных с точки зрения католицизма, невозможно не почувствовать в позиции мистера Грина нечто вроде снобизма. Похоже, он разделяет идею, носящуюся в воздухе со времен Бодлера, будто в том, чтобы быть пруклятым, есть некая утонченность; преисподняя – это нечто вроде аристократического клуба, вход в который доступен только католикам, поскольку остальные, не католики, слишком невежественны, чтобы можно было счесть их виновными, – как животные, которым спасение не дано. Нам исподволь внушают, что католики не лучше всех остальных, что, вероятно, шансов согрешить у них даже больше, поскольку больше искушений. Как во Франции, так и в Англии, похоже, стало модно выводить в католических романах дурных или по крайней мере небезупречных священников – в противовес отцу Брауну. (Можно подумать, что главная задача молодых английских писателей-католиков – не оказаться похожими на Честертона.) Но какими бы они ни были – пьяницами, развратниками, преступниками или навечно пруклятыми, – католики сохраняют свое превосходство, поскольку только им ведомо, что есть добро и что есть зло. В «Сути дела», а равно и в большинстве других романов мистера Грина, как бы между прочим утверждается, что ни у кого, кто не принадлежит к католической церкви, нет даже элементарного представления о христианской доктрине.

Мне подобный культ святого грешника кажется легкомысленным, и вероятно, что за ним стоит упадок веры, потому что, когда человек искренне верил в ад, он не находил удовольствия в том, чтобы принимать благородные позы перед его вратами. Еще важнее то, что старания облечь теологические умозрения в плоть и кровь приводят к психологическим несообразностям. В «Силе и славе» борьба между ценностями земного и небесного миров убедительна, поскольку происходит внутри не одного персонажа. С одной стороны, есть священник, существо во многих отношениях слабое, однако благодаря вере в собственную чудотворную силу вырастающее в фигуру героическую; с другой – лейтенант, человек, представляющий людское правосудие и материальный прогресс, и по-своему тоже героический. Наверное, они могут уважать друг друга, но понять – никогда. Во всяком случае, священник не наделен способностью к сложному мышлению. А вот в «Брайтонском леденце» основная коллизия неправдоподобна, поскольку предполагает, будто в высшей степени жестокой и тупой личности исключительно в силу того, что она воспитана в католичестве, может быть свойствен утонченный интеллектуализм. Пинки, гангстер, промышляющий на бегах, – разновидность сатаниста, между тем как его еще более ограниченная подруга понимает и даже объясняет разницу между категориями «хороший и плохой», «добро и зло». У Мориака, например, в цикле о Терезе Дескейру духовный конфликт психологически достоверен, потому что автор не делает вида, будто Тереза человек обычный. Она – личность незаурядная, мучительно долго и трудно, словно пациент психиатра, ищущая спасения. Возьмем противоположный пример – «Возвращение в Брайдсхед» Ивлина Во. Несмотря на некоторые несуразности, отчасти наверняка проистекающие оттого, что повествование ведется от первого лица, сюжет развивается логично, потому что описываемая ситуация сама по себе нормальна. Проблемы, с которыми сталкиваются персонажи-католики, – это проблемы, с которыми они могли бы столкнуться и в реальной жизни; и герои не перемещаются вдруг на совершенно иной интеллектуальный уровень, как только речь заходит об их религиозных убеждениях. Скоби же неубедителен именно потому, что две его половины не соединяются в целое. Если он в принципе способен попасть в ситуацию, описанную в романе, это должно было случиться с ним гораздо раньше. Если он искренне считал адюльтер смертным грехом, он бы остановился, а раз продолжал порочную связь, чувство греха должно было у него притупиться. Если бы он верил в ад, он бы не рискнул спасением души, просто чтобы пощадить чувства двух неврастеничных женщин. И еще можно добавить: если бы он был таким человеком, каким нам его представляют – то есть человеком, характер которого определяется страхом причинить боль другому, – он не стал бы офицером колониальных полицейских сил.