Роберт Уоррен - Дебри

Даже после того, как они разбивали лагерь и съедали ужин, Джедин Хоксворт редко снимал котелок и платок. Он сидел, прислонясь спиной к камню, или бревну, или пню, рядом с бутылкой, к которой прикладывался весьма экономно, и в задумчивости глядел в надвигающуюся тьму, или на лезвие ножа, которое полировал о подошву левого ботинка. Поскольку нож тоже был его неотъемлемой частью, большой складной нож с перламутровой ручкой, с длинным, свирепо искривленным лезвием. Этим ножом он резал мясо, крошил табак и педантично ухаживал за ногтями, но в основном нож служил ему партнером для вечерних размышлений. Он сидел и глядел на лезвие, с восхитительной неутомимостью водил им по коже, добиваясь такой остроты, что оно без труда срезало тщательно отобранный волосок на тыльной стороне ладони.

Адам Розенцвейг, сидя рядом с ним в большом фургоне под томительным блеском утреннего солнца, украдкой бросал взгляд на сутулые плечи, болезненно выпирающее адамово яблоко, острый подбородок, торчащий между пожелтевшими от табака усами. Или устраивался около Моиса Толбата поближе к костру, потому что вечерами теперь становилось прохладно, и когда разговор с Моисом угасал, незаметно подглядывал, как движется холодная сталь, посверкивают на ней слабые блики огня, и гадал, какая назойливая мысль питает это замкнутое молчание и ритмичные движения клинка.

Тем более пугающим показался Адаму вопрос, столь неожиданный в устах этого вечно молчащего человека. Был день, как две капли воды похожий на многие дни пути. Он сидел рядом с Джедом Хоксвортом на козлах большого фургона. И вдруг заметил, что сосед его больше не глядит вперед, на лошадей, на белую дорогу, но опустил взгляд на его, Адама, ногу. Он собрал все свое мужество и посмотрел в лицо Джеду Хоксворту.

Тот взглянул на него, как всегда не узнавая и отрицая существование собеседника; затем злобно, по-змеиному ловко развернувшись и дернув головой, плюнул точно между крупами задней пары лошадей, с тем расчетом, чтобы попасть табачной жвачкой на дышло. Потом кивнул на ботинок.

— Как получилось? — спросил он.

— Я с этим родился, — сказал Адам.

— Хм, — произнес Джед Хоксворт и отвернулся к дороге.

Вскоре, не для Адама, даже не для себя самого, просто выпуская слова в горячий воздух, он сказал:

— Кривуля... Кривоножка. Н-да.

Он задумался. Потом кивком указал на ногу Адама, не отрывая взгляда от дороги, как будто ни ботинок, ни его обладатель более не заслуживали серьезного внимания, и сказал:

— Н-ну, и с этой вот хреновиной чего ради ты сюда ехал? Или правду сказал этот старый чертяка, еврей Блауштайн?

— А что он вам сказал? — спросил Адам.

— Что ты негров любишь. Приехал их освобождать. Воевать собирался. Потом, помолчав: — Так это правда?

Адам ответил не сразу:

— Я надеялся, что смогу воевать.

— Н-да, — сказал Джед Хоксворт. — С этой вот присобаченной к тебе хреновиной?

Адаму нечего было сказать. С этой вот присобаченной ко мне хреновиной, подумал он.

Да, было время, когда даже несмотря на эту присобаченную к нему хреновину он мечтал найти себя. Но время это прошло. Нет, не прошло никакого времени, ибо то место, где он сейчас находился и чем был, существовало вне Времени. И его прежнего "Я", лелеявшего какие-то мечты, больше нет. Осталась высохшая, бледная оболочка, вроде той, какую сбрасывает саранча.

Он вздрогнул от озноба под палящими лучами солнца. Почувствовал, как под рубашкой стекает струйками пот. Подумал: Если я не буду осторожен, что-то случится. Он не знал, что именно. Что-то ужасное.

А не зная, что именно случится, зная только то, что это будет что-то ужасное, он не понимал, как это можно предотвратить.

Потом, со вздохом почти физического облегчения, он подумал, что понял.

— Мистер Хоксворт, — сказал он.

— Хм? — откликнулся Джед Хоксворт, не отрывая взгляда от белой дороги.

— Я просто хотел сказать... — Он не знал, как продолжать. Он тоже смотрел на белую дорогу.

— Хм? — снова произнес Джед Хоксворт.

— Я просто хотел сказать, что уважаю то, что вы сделали, мистер Хоксворт, — и замолчал. Потом, сделав над собой усилие, добавил: — Тогда, давно. В Каролине. Мистер Блауштайн мне рассказывал.

Хоксворт долго не отвечал. Как будто не расслышал.

Даже не дал себе труда повернуть в его сторону бледные, воспаленные глаза, чтобы отрицать существование говорящего или сказанных им слов. Но вскоре, не отрывая взгляда от дороги, он произнес:

— Занимался бы лучше старик Блауштайн своей лавчонкой. Да держал свой чертов язык за зубами.