Роберт Уоррен - Дебри

— Моисей? — переспросил Адам.

— Не-а, — сказал возница. — Это не еврейское имя.

— Но Моисей... — Адам помедлил. — Это должно быть то самое имя — я имею в виду из Библии.

— Может, и из Библии, — согласился возница. — Но не еврейское.

Немного погодя Адам сказал:

— Я хочу, чтобы мы стали друзьями. Нам предстоит долгая дорога. Как мне вас называть? Хотите, чтобы я называл вас Моисом?

— Не-а, — сказал возница.

Тогда Адам сказал:

— Хорошо, значит, мистер Толбат.

Возница хмыкнул.

— Ну уж нет, только не это. Так звал меня старик Блям-стин, — и опять хмыкнул, или издал звук, похожий на смешок. И стал передразнивать Аарона Блауштайна, поджимая губы: — Мис-тер Тол-бат, мис-тер Тол-бат. — Потом сказал: — Старик Блям-стин... у него прям-таки с языка не сходят все эти мистеры. Как будто его кто-то заставляет притворяться и пускать пыль в глаза. А сам только и ждал, как бы поскорее от этого избавиться. От всей этой мистеровщины. И от меня. Вот и продал меня этому бакре, — негр кивнул на белый парусиновый верх первого фургона.

Глядя на большой фургон впереди, Адам сказал:

— Он вас не покупал. Он платит нам за работу. — И добавил: — Он платит нам поровну.

— Это он так говорит, — сказал возница. — Вот погоди, увидишь.

— Такой был уговор, — сказал Адам. — И если он не заплатит поровну... если он...

— Что тогда? — спросил возница. — Что ты тогда сделаешь, а, Здоровяк? — с лукавой улыбкой он склонил голову и мягко сказал: — Из своих денежек мне отдашь, а? Чтобы у нас было поровну?

— Хотелось бы надеяться, что именно так я и поступлю, — сказал Адам.

Моис усмехнулся и принялся тихонько насвистывать веселый, беспечный мотивчик.

Адам поглядел через простор зеленого луга в сторону леса, где царил покой тенистой прохлады. Потом сказал, обернувшись:

— Так как вы хотите чтобы я вас называл?

— Зови меня просто Толбат, — сказал возница. — Выговорить-то сможешь, а?

— Да, Толбат. А вы знаете, как меня зовут?

— Тоже, небось, что-нибудь вроде Блям-стина.

— Да, Розенцвейг, — сказал Адам. — Но у меня есть ещё одно имя.

— Угу, — сказал возница. — Только я забыл его. Слышал, да забыл.

— Адам, — сказал Адам.

— Угу.

— Знаете, что означает имя Адам?

— Не-а.

— Просто человек, — сказал Адам. — Это на иврите — языке евреев.

— Угу.

— Но это не обычное для еврея имя. Отец назвал меня Адамом, потому что любил людей и хотел, чтобы люди научились быть людьми. Он за это сражался и страдал. Он дал мне это имя, чтобы, осознавая свое братство с людьми, я попытался быть человеком, — он помолчал. — Понимаете, что я хочу сказать? тихо спросил он.

Негр не ответил.

Адам ждал.

— Будете называть меня Адамом? — спросил он потом. Подождал и добавил: — Чтобы помочь мне стать достойным моего имени.

Возница покосился на него, оглядел сверху донизу. Его настороженный, оценивающий взгляд вдруг стал озорным.

— Не-а, — сказал он. — Не-а. Пожалуй, я буду тебя звать Кривулей.

— Кривуля?

— Ну да, — возница помолчал, потом усмехнулся. — Да, — сказал он. — За твою кривую ногу.

Так и называл его с тех пор Моис Толбат — Кривуля.

Теперь, спустя десять дней, в жаркий пенсильванский полдень, Адам, размышляя о странности дороги, белеющей впереди, о завораживающей странности зеленых лугов и холмов, о странности человека, сидящего рядом с ним, вдруг задумался о другой странности, самой непостижимой из всех: что он больше не Адам Розенцвейг. Он Кривуля. Кривуля для Моиса Толбата. Кривуля для Джедина Хоксворта. И, без сомнения, Кривуля для всех, с кем он столкнется в этой стране.

Он окинул взглядом лежащую перед ним землю. Она плавно вздымалась и опускалась неспешными волнами, как лениво потягивающееся в истоме тело, и белая дорога вилась по ней, послушно следуя подъемам и спадам. Белый парусиновый верх фургона Джедина Хоксворта только что скрылся за ближним холмом, и теперь с той стороны, снизу, всходил высокий, прожаренный солнцем горб телеги с сеном. Телегу ещё не было видно за пригорком, только пышная золотисто-зеленая громада бесконечно медленно, тяжеловесно вползала в поле зрения Адама. Словно сам холм, выгоревший на солнце холм, сошел с места и двинулся ему навстречу, повинуясь величавой, зрелой магии этой земли.

Затем, не подвластные вечности этой дороги, белые буйволы взошли на вершину, вынырнула телега. Шли буйволы, белые на белой дороге, белая пыль сонно клубилась вокруг колен, пыль, потревоженная их странным, как будто мучительным и неумелым шагом, крупные складки лишней плоти и шкуры под шеями болтались из стороны в сторону. Вблизи глаза их казались почти закрытыми. Повозки поравнялись, потом разошлись.