Мигель Сильва - Мертвые дома

Ничем нельзя было помочь Перикоте. В полумгле сухого утра, тишину которого оглашали криками стаи шумных степных птиц, летевших на юг, посадили Перикоте в грузовик, который направлялся в Паленке. Машина шла из Маракая с партией заключенных и остановилась у дверей управления, чтобы забрать еще одного, последнего арестованного. Растрепанного, бледного и голодного Перикоте вытащили из темной камеры. Он больше не кричал — протестовать было бесполезно, — а лишь потерянно озирался. Хуан де-Дьос и другой полицейский подняли его, как тюк, и сунули в кузов грузовика.

— Прощай, Хуан де-Дьос, — только и сказал Перикоте. — Ты еще вспомнишь обо мне в свой смертный час.

В кузове его встретил хохот четырех солдат и ропот пятнадцати заключенных. На другой стороне улицы, вцепившись в деревянные переплеты изуродованного окна, Петра Сокорро, которая уже не была шлюхой из Эль-Сомбреро, а была женой Перикоте, душераздирающе вскрикивала, как побитое животное.

Внезапно полились дожди. Сначала голубое небо стало серым, за серой пеленой спряталось беспощадное солнце льяносов, на улицах ветер спиралью закрутил пыль и сухие листья. Потом на Ортис, на Парапару, на Эль-Сомбреро, на голую саванну, на одиночество и стоны обрушился дождь. Дождь то усиливался, то затихал, но не переставал ни на минуту. Он то моросил, невесомый, как звездная пыль, как капельки пара, медленно смачивая крыши, пропитывая влагой землю, придавая блеск драгоценных камней глянцевитым листьям котопери; то падал вниз огромными каплями, которые, шлепаясь на землю, словно плевки, щелкали, как кнут, по оцинкованным крышам и рассыпались в пыли, подобно водяным монетам. И в том и в другом случае дождь неизменно переходил в унылый ровный ливень, стоявший перед глазами, как тусклая серебряная стена, как вздыбившаяся лужа, как стеклянный утес. Ливень превращал утро в вечер, вечер в ночь, ночь в темное дно реки.

Кармен-Роса, пленница кирпичной галереи, неподвижно смотрела, как небеса низвергают на землю потоки воды. Растения патио, радостно встретившие первые дожди, страдали теперь от опустошительной ярости нескончаемых ливней. Печально согнулись кайены, опали белые лепестки жасмина, утонули в грязи капачо. Улетели в поисках голубого неба скворцы и турпиалы. В лужах появились безобразные жабы. Сырость желтыми языками лизала галерею, она забиралась под мебель и проникала в сени, откуда ползли в дом такие же желтые языки, тянущиеся с затопленной улицы.

Неумолимый дождь лился над Пайей, воды неба соединились с речными водами, размывая берега реки и убыстряя ее течение. Из тщедушного и спокойного ручья Пайя превратилась в ревущий поток жидкой грязи, который тащил в своей буйной рыжей гриве зеленые лодки, сломанные деревья, труп быка.

Дождь яростно лил на полуразрушенные дома, на дырявые крыши, на одиноко торчавшие стены, на притолоки без дверей, на заброшенные могилы старого кладбища. Размытая дождями, размокшая стена вдруг начинала качаться и обваливалась под напором ветра. На затопленный фундамент рухнул второй этаж старинного необитаемого дома, который стоял на главной улице. Держалась лишь дряхлая деревянная лестница, которая уже никуда не вела.

В одну из дождливых ночей, внимая первобытному зову воды, угасла душа дона Касимиро Вильена, отца Кармен-Росы. Он умер тихо, во сне, и домашние узнали об этом только на рассвете, когда донья Кармелита вошла к нему с чашкой кофе, который приносила каждое утро. Его сердце остановилось, когда вспыхивали молнии и гремел гром, но, уйдя в царство смерти, он сохранял на лице спокойствие и безмятежность спящего человека и в то же время отрешенность и безразличие помешанного.

Для доньи Кармелиты это было крушением. Ведь она считала дона Касимиро живым, хотя разум оставил его много лет назад. С той самой минуты, когда она нашла мужа мертвым, она смиренно оплакивала его и долгие часы, которые складывались в дни, сидела в плетеном кресле-качалке, машинально перебирая пальцами зерна четок и машинально повторяя латинские слова, смысла которых не понимала: «Agnus Dei qui tollis peccata mundi, parce nobus Dómine…» [7] Агнец божий, принявший на себя грехи мира, помилуй нас, господи… (лат.)

Они были в доме одни: две женщины, шум дождя и труп дона Касимиро. С непокрытой головой Кармен-Роса бросилась на улицу и, прорвавшись через завесу воды, насквозь промокшая, прибежала в дом священника. С волосами, прилипшими к лицу, оставляя на кирпичном полу сеней грязные лужи, она ворвалась, задыхаясь, словно только что переплыла полноводную реку.