Мигель Сильва - Мертвые дома

— А как же иначе, если церковь — единственное развлечение в Ортисе! — ворчал ее неверующий друг сеньор Картайя.

И действительно, церковь и реки были единственными местами, где жители Ортиса могли забыться и найти отраду. Ведь теперь не разбивали горшков на именинах [3] Горшок, полный лакомств, подвешивался к потолку, и участники игры, завязав глаза, старались разбить его ударом палки. , не танцевали по воскресеньям под фонограф, не трубили вечернюю зорю. Маленький бюст Освободителя, стоявший с 1890 года посреди площади на белой колонне — слишком маленький для такой высокой колонны, — не видел больше ни ракет, ни шумных состязаний, не слышал больше военных оркестров.

С наступлением вечера тьма и безмолвие окутывали саманы и дубы на площади. А в дневные часы, когда кончался сезон дождей, безжалостное солнце грозило испепелить забытый бюст Боливара.

Здание церкви, уцелевшее от прежних времен, одиноко стояло как обломок старого Ортиса. Хотя строение так и осталось незаконченным, возведенная часть была прочна и красива. Это была не хилая, жеманная часовенка, отданная на милость ветрам и непогодам, а мощный храм, хотя и выстроенный только наполовину, но способный противостоять разрушительным силам природы.

Кармен-Роса относилась к храму с большим почтением, как и к патио своего дома. Единственный неф храма представлял собой длинный прямоугольник с высоким потолком, который поддерживали крепкие деревянные балки. У левого входа круто, почти вертикально поднималась узкая лестница, которая вела на хоры. Бесстыдник Перикоте преклонял колени у двери, делая вид, что смотрит на главный алтарь, а на самом деле, впадая в смертный грех, украдкой разглядывал икры женщин, поднимавшихся по лестнице.

С главного алтаря сияла святая Роса — заурядная трехцветная репродукция какого-то посредственного полотна, слащавого и пошло-умильного. Коленопреклоненная лимская монашенка размышляла, углубившись в молитвенник. Впрочем, она не была единственной фигурой на картине. Здесь же находился младенец Иисус, устроившийся на ватном облаке возле самой ее головы. Младенец простирал правую руку, венчая чело девицы розами. В другой руке маленький Иисус держал ветвь нарда. По земле — это была лужайка или сад, а не монастырские плиты — живописец разбросал четыре розы.

Для всех, за исключением сеньора Картайи, картина была шедевром непревзойденной красоты, совершенным и нежным, как душа святой Росы. Но сеньор Картайя отрицал какую бы то ни было художественную ценность изображения и презрительно сравнивал его с разноцветной рекламой мыла Рейтера. Зато он высоко ценил другую картину — довольно большую, очень старинную, вероятно, еще колониального периода, которая помещалась справа от исповедальни. Картина изображала чистилище и Христа на небесах меж двумя неизвестными святыми. Из пламени с помощью огромного архангела в красной мантии возносились души. Остальные обитатели Ортиса видели только диспропорции и уродство на этом полотне, написанном неумелой рукой, возможно, подневольного художника, и говорили, пожимая плечами:

— Сеньор Картайя впадает в детство!

Кармен-Росу беспокоило экстравагантное мнение сеньора Картайи. Она считала его умнее других и огорчалась, что в данном случае не может согласиться с точкой зрения старого масона. Может быть, сеньор Картайя шутит? Неужели ему и впрямь не нравится любовно скопированный, нежный лик святой Росы? И он действительно находит красоту в грубых линиях, тусклых и сливающихся красках чистилища? Кармен-Роса так усердно всматривалась в эту противную картину, пытаясь обнаружить в ней дыхание подлинного искусства, которое сеньор Картайя ей приписывал, что однажды увидела сон, отмеченный чертами серьезного прегрешения. Она даже почувствовала неловкость, пересказывая его отцу Перния.

— Видеть сон — это грех, преподобный отец? — без обиняков начала она у решетки исповедальни.

— Вообще нет, — неприветливо ответил священник.

— Я видела очень гадкий сон, преподобный отец, — продолжала она одним духом, боясь, как бы не поколебалась ее первоначальная решимость. — Рыжий архангел с мечом в руке, когда я спала, сошел с картины, на которой нарисовано чистилище, прикрыл меня крылом и поцеловал в губы…

— Так ведь это сон. Ты не виновата, что видела его, дочь моя.

— Но, — она запнулась, — мне было приятно, преподобный отец.

— Тебе было приятно только во сне или и сейчас приятно? — спросил отец Перния, начиная беспокоиться.