Мохан Ракеш - Хозяин пепелища

Человек в очках отвернулся и угрюмо засопел.

— Слезами горю не поможешь, почтенная, — мягко заговорил сикх, покачивая головой. — Сколько написала, столько и получишь. Всевышний мудро предопределил судьбу каждого из нас. Так будь же довольна и не гневи бога.

— Да чем же мне быть довольной? — Дама всхлипывала. — Осталась без всего, да еще с двумя детьми на руках! Другие-то сумели обернуться и живут себе припеваючи, а я не знаю как концы с концами свожу… Как же мне быть довольной?

— А ну-ка побыстрее, братец! — сердито бросил Судха Синху человек в очках. — Не за молоком на базар едешь…

Взмахнув вожжами, Судха Синх молодцевато гаркнул:

— Но! Шевелись, подлая! Чтоб тебя шершни закусали! Шевелись! — и с силой хлестнул по худому крупу лошаденки.

Но она лишь взбрыкнула задними ногами и продолжала бежать ленивой трусцой. А в такт шагам в ее обвислом животе звякала селезенка…

Высадив пассажиров у подъезда управления по делам беженцев, Судха Синх постоял минут десять, но так и не дождался седоков и двинулся в обратный путь. Город словно вымер. Солнце жгло немилосердно, и на улицах не было ни души. Даже собаки попрятались. На перекрестке под навесом одной из лавок, прямо на сиденьях своих повозок спали рикши; в дверях лавки ее хозяин, бородатый сикх в высоком белом тюрбане, колол лед для шербета. Судха Синху вдруг ужасно захотелось выпить холодного шербета, а потом соснуть часок-другой тут же, рядом с рикшами. Но для его тонги под навесом уже не оставалось места, да и не было поблизости колонки, чтобы он мог напоить свою лошадь; лошаденька его, тяжело дыша, слизывала капавшую с губ тягучую слюну. К тому же Судха Синх не мог потратить на себя ни одной анны из тех двадцати, что были у него в кармане. Ведь только на овес ежедневно уходит около двух рупий. Судха Синх провел языком по пересохшим губам и дернул вожжами.

Тишину этой бесконечно длинной, накаленной солнцем улицы нарушало лишь надсадное тарахтенье тонги. Казалось, все кругом было погружено в сон. Даже деревья, неподвижно темневшие вдоль тротуара, свесили чуть не до земли свои пышные ветви. И лишь изредка в их поникшей листве слышались сонные трели:

— Чи-чи-чи-чи… тьюррр! Чи-чи-чи-чи… тьюррр!

Прикрутив вожжи к облучку, Судха Синх лег ничком на переднее сиденье и закрыл глаза. Он знал, что лошадь и сама довезет его до стоянки у вокзала. И сразу его мысли унеслись куда-то далеко-далеко. Он увидел перед собой шелестящую листву мангового дерева — того самого, которое он посадил когда-то с такой любовью посреди дворика в далеком Паттоки — маленьком городке, отошедшем к Пакистану. Там он много лет подряд снимал за девять рупий в месяц неказистый домишко и так к нему привык, что считал его уже своей собственностью. Его молодая жена Хиран, бывало, говорила ему: «В чужом саду и роса чужая», — но он только смеялся в ответ. Разве мог он тогда знать, что все его благополучие рухнет в одну ночь и не останется у него ничего, кроме рубашки да старенького дхоти?

Сейчас его дерево, наверно, густо увешано сочными желто-зелеными плодами… В тот роковой год Судха Синх впервые отведал их. Они еще не дозрели и вязали во рту, но он ел и смаковал каждый кусочек: ведь это были первые плоды с дерева, которое он сам так заботливо растил!

— Ну, что, очень вкусно? — смеялась Хиран.

— Ничего-то ты не понимаешь! — отвечал он. — Ведь это же совсем особенные манго — наши собственные!..

И подхватив жену на руки, он пустился в пляс вокруг мангового дерева.

Но в тот самый день, когда плоды созрели, по городу прокатилась первая волна погромов и улицы Паттоки обагрились кровью. А в следующую ночь толпа пьяных громил ворвалась в их переулок. Когда под ударами кольев затрещала дверь их хижины, Судха Синх вскочил с чарпаи [27] Чарпаи — легкая кровать с сеткой из джутовых веревок. , поднял на руки сонную жену и бросился к окошку. Он прыгнул первым и протянул ей руки, но Хиран испугалась высоты и не решалась прыгать. Миг — и чьи-то руки схватили ее за горло… Судха Синх до сих пор не может забыть тот дикий вопль, с которым она скрылась в черном квадрате окна…

Все, что произошло потом, похоже на кошмарный сон. Черная, как сажа, темнота, черное вспаханное поле, по которому он бежит, падает, задыхается… И под утро, как луч спасения, холодный блеск железнодорожных рельсов у полустанка. Он лежит на песке насыпи, голова его словно налита чугуном, и он ничего не чувствует, кроме тугой боли во всем теле…