Генри Фильдинг - История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса

- Продолжайте, пожалуйста, - молвил Адамс, - но больше не божитесь.

- Сэр, - сказал джентльмен, - прошу вас меня извинить. Так вот, сэр, три года провел я, занимаясь такими делами.

- Какими делами? - перебил Адамс. - Не помню я, чтоб вы упомянули хоть о каком-нибудь деле.

- Ваше замечание справедливо, - сказал с улыбкой джентльмен, правильней было бы сказать, что я прожил три года, ничего не делая. Помню, позже я попробовал как-то вести дневник и занес в него запись за один день, которая годилась бы и для всякого другого дня в течение всего того времени. Попробую привести на память эту запись:

"Утром я встал, взял трость и вышел прогуляться в своем зеленом камзоле и в папильотках (новый вздох Адамса), прослонялся так часов до десяти. Был на аукционе; сказал леди***, что у нее нечистое лицо; очень смеялся чему-то, сказанному капитаном ***, - не помню чему, потому что недослышал; пошептался с лордом ***; поклонился герцогу ***скому; хотел было приторговать табакерку, но не стал - побоялся, что придется ее купить.

С 2-х до 4-х - одевался. (Вздох.)

С 4-х до 6-ти - обедал. (Вздох.)

С 6 до 8 - в кофейне.

С 8 до 9 - в театре Друри-Лейн.

С 9 до 10 - Линкольнс-Инн-Филдс.

С 10 до 12 - гостиная. (Глубокий вздох!) Во всех этих местах не случилось ничего, достойного упоминания".

Адамс на это с некоторой горячностью сказал:

- Сэр, это ниже, чем жизнь животного, и едва ли выше прозябания; я в недоумении, что могло привести к этому человека вашего ума.

- То, что нас приводит к большим безумствам, чем вы себе представляете, доктор, - ответил джентльмен, - тщеславие! Сколь ни презренен я был тогда а, смею вас уверить, даже вы не можете сильнее презирать то жалкое создание, каким я был, чем сам я теперь презираю его, - в те годы я восхищался самим собой и отнесся бы свысока к человеку, одетому подобно вам (извините меня), - хотя бы он и обладал всей вашей ученостью и превосходными качествами, которые я в вас наблюдаю.

Адамс поклонился и попросил его продолжать рассказ.

- Когда я прожил такою жизнью три года, - сказал Джентльмен, произошел случай, принудивший меня переменить обстановку. Однажды, когда я в кофейне у Сент-Джеймса слишком вольно отозвался об одной знатной и юной леди, некий офицер-гвардеец, присутствовавший при этом, счел нужным обвинить меня во лжи. Я ответил, что я, возможно, ошибаюсь, но что в мои намеренья входило говорить только правду. Он ответил лишь презрительной усмешкой. А я после этого стал замечать странное охлаждение ко мне всех моих знакомых: ни один из них теперь не заговаривал со мною первый, и очень немногие, хотя бы просто из вежливости, отвечали мне на поклон. Те, в чьем обществе я обычно обедал, исключили меня из своего круга, и к концу недели я оказался в Сент-Джеймсе одинок, как в пустыне. Один почтенный пожилой господин в широкополой шляпе и при длинной шпаге сказал мне наконец, что моя молодость внушает ему жалость и поэтому он мне советует доказать свету, что я не такой негодяй, каким меня считают. Я сперва не понял его, но он все разъяснил мне и в заключение сказал, что если я напишу вызов, то сам он, из чистого милосердия, согласен вручить его капитану.

- Поистине милосердный господин! - воскликнул Адамс.

- Я испросил позволения подумать до утра, - продолжал джентльмен, - и, удалившись к себе на квартиру, постарался возможно более честно взвесить все последствия в обоих случаях. В одном из них я подвергался риску либо самому поплатиться жизнью, либо обагрить руки кровью человека, к которому не питал ни малейшей злобы. И я скоро пришел к выводу, что блага, какие получил бы я в другом случае, стоили того, чтобы отказаться от этого риска. Поэтому я решил удалиться со сцены и немедленно переехал в Темпль, где снял себе квартиру. Там я вскоре завел новый круг знакомых, из которых никто не знал о том, что случилось со мной. Правда, они мне были не очень по вкусу, ибо щеголи Темпля - только бледная тень щеголей Сент-Джеймса. Они лишь пародия на пародию. В своем тщеславии они, если это возможно, еще смешнее тех. Здесь я встречал фатов, выпивавших с лордами, которых они даже не знали, и состоявших в связи с дамами, которых не видели в глаза. Теперь мои подвиги ограничивались Ковент-Гарденом, где я показывался на балконах театров, посещал непотребных женщин, волочился за продавщицами апельсинов и поругивал пьесы. Этим похождениям вскоре положил конец мой врач, убедивший меня в необходимости безвыходно просидеть месяц в моей комнате. К концу месяца, поразмыслив на досуге, я решил отказаться в дальнейшем от общения с фатами и модниками всех родов и по возможности избегать тех случайностей, которые могли бы вновь подвергнуть меня вынужденному уединению.