Уильям Фолкнер - Город

- Хорошо, что вы заперли двери, - сказал я, - и свет зажигать не стоит. Только мне кажется, что Отис Харкер уже...

- Неважно, - сказала она. Тогда я закрыл дверь, запер на ключ и зажег настольную лампу. - Можете зажечь хоть все лампы, - сказала она, - я не собиралась прятаться, просто не хотелось ни с кем разговаривать.

- Понимаю, - сказал я и сел за стол. До моего прихода она сидела в кресле для клиентов, без света, и курила; сигарета еще тлела в пепельнице, рядом с двумя окурками. Теперь она снова опустилась в это кресло у стола, и свет падал на нее сверху вниз, от плеча, освещая больше всего руки, лежавшие очень спокойно на коленях, на сумочке. Но ее волосы я хорошо видел - ни следа косметики на губах, на ногтях, только по волосам видно, что она побывала в парикмахерской. - Вы были в парикмахерской, - сказал я.

- Да, - сказала она, - там я встретила Чика.

- Нет, только не там, - сказал я и тут же хотел остановить себя, только не там, где вода и мыло неразлучны, нерасторжимы. - Я все пытался остановить себя. - Ему еще несколько лет не хватает. - И тут я остановился. - Ну, хорошо, - сказал я. - Расскажите мне все. Что он мог отвезти вчера вашей матушке, чтобы старый Билл после этого в два часа ночи помчался в город?

- Вот ваша трубка, - сказала она. Трубки стояли в медной чашке рядом с табаком. - Целых три? А я ни разу не видела, как вы курите. Когда вы их курите?

- Это неважно, - сказал я. - Что же он туда отвез?

- Завещание, - сказала она.

- Нет, нет, - сказал я, - про завещание я знаю; мне Рэтлиф рассказал. А я спрашиваю, что отвез Флем вашей матушке вчера утром?

- Я ведь вам уже сказала - завещание.

- Завещание? - сказал я.

- Ну, ее дарственную. По ней все, что Линда получит в наследство от меня, переходит к ее от... к нему. - А я все сидел, и она сидела, напротив меня, за столом, и настольная лампа освещала нас снизу, так что мы, в сущности, хорошо видели только руки: мои - на столе, и ее руки, затихшие, на коленях, на сумочке, словно два сонных существа, и голос ее тоже как будто уснул, оттого и не было ни тоски, ни тревоги, ни обиды тут, в маленьком моем, тихом и бедном мавзолее человеческих страстей, огражденном от всего, огражденном даже от случайного усердия Отиса Харкера при выполнении внушенного ему долга, за что он и получал жалованье, потому что знал - дело касается меня.

- Да, завещание. Она сама придумала. Без всякого принуждения. Понимаете, она верит, что это ее мысль, ее желание, что она сама захотела, сама все сделала. Никто ее не разубедит. Да никто и не станет, никто! Вот почему я вам послала записку.

- Вы должны все рассказать мне, - сказал я. - Все.

- Это... все эти колледжи. Когда вы ей внушили, что она хочет уехать, вырваться отсюда, и про все эти колледжи, что тут можно выбирать, - раньше она про них ничего не знала, - и что вполне естественно для молодой девушки - для молодежи, стремиться туда, в такой колледж, а до того она даже ничего не знала про них и, конечно, не подозревала, что ей туда хочется. Как будто для того, чтобы туда поступить, достаточно выбрать, какой больше понравится, и поехать, особенно когда я сказала "да". А потом ее отец - он сказал - "нет".

Получилось так, будто она никогда не знала слова "нет", впервые услышала "нет". Вышла... ссора. Не люблю ссор. Не надо ссориться. Никаких ссор не надо, когда хочешь взять свое. Просто надо взять и все. Но она-то этого не знала, понимаете? Может быть, еще не успела узнать, ведь ей всего семнадцать. Да вы сами все понимаете. А может, дело не в том. Может быть, она слишком много знала. Может быть, она даже тогда уже знала, чувствовала, что он ее победил. Она сказала: "А я поеду! Поеду! Ты не можешь мне помешать! К черту твои деньги: если мама не даст, дедушка даст или мистер Стивенс (да, да, так она и сказала) даст". А он сидит молча мы еще не встали из-за стола; только Линда стояла, а он сидит и говорит: "Правильно. Помешать я не могу". И тут она сказала: "Ну, пожалуйста!" Да, она знала, что он ее победил, и он тоже знал. Он сказал: "Нет. Я хочу, чтобы ты осталась дома и поступила в пансион".

Вот и все. То есть... ничего. Больше ничего. Понимаете, ребенок, - во всяком случае, девочка, - не может по-настоящему возненавидеть своего отца, пусть даже ей кажется, что она его ненавидит или должна ненавидеть, хочет ненавидеть, потому что от нее этого все ждут, потому что так будет интересней, это так романтично...

- Да, - сказал я, - а девушкам, женщинам романтика ни к чему, их интересуют одни факты. О да, не только вы мне это говорили, и Рэтлиф говорил, причем чуть ли не в тот же день.