Уильям Фолкнер - Когда я умирала

-- Ладно. Скажи, чтобы ужинать шли.

Хлев не виден. Я сказала: "Тревожиться не умею. Плакать не умею. Пробовала, не получается". Чуть погодя доходит из-за угла звук пилы, темный, ползет по земле в пыльной тьме. И тогда я вижу его: кланяется над доской.

-- Иди ужинать, -- говорю я. -- И его зови.

Он мог бы все для меня сделать. А он не знает. Он -- это его нутро, а я -- это мое нутро. И я -- нутро Лейфа. Вот как. Не понимаю, почему он не остался в городе. Они, городские люди, нам, деревенским, не чета. И чего он не остался? Потом я различаю крышу хлева. Корова стоит внизу тропинки, мычит. Когда я поворачиваюсь, Кеша уже нет.

Я вношу пахту. Папа, Кеш и он -- за столом.

-- Ваш парень большую рыбу поймал, где она, детка? -- спрашивает он.

Я ставлю пахту на стол.

-- Времени не было поджарить.

-- Брюква -- тощая еда для такого толстого, как я, -- говорит он.

Кеш ест. На волосах у него ободом потная вмятина от шляпы. Рубашка в пятнах пота. Руки по локоть в опилках, не мыл.

-- Надо было найти время, -- говорит папа. -- Где Вардаман?

Я иду к двери.

-- Не видать его нигде.

-- Слушай, милая, -- говорит он, -- не возись ты с рыбой. Не испортится. Иди сюда, сядь.

-- Я не вожусь. Подоить хочу, пока дождь не начался.

Папа накладывает себе и отодвигает блюдо. Но к еде не притрагивается. Руки с согнутыми пальцами, лежат по обе стороны от тарелки, голова опущена, волосы косо торчат в свете лампы. Похож на быка после удара обухом: он уже не живой, но еще не знает, что мертвый.

А Кеш начал есть, и этот тоже.

-- Ты поешь, -- говорит он. Смотрит на папу. -- Бери пример с меня и Кеша. Тебе понадобятся силы,

-- Да, -- отвечает папа. Он поднимается, как бык, стоявший на коленях в пруду. -- Она на меня не посетует за это.

Когда меня уже не видно из дома, я иду быстрее. Корова мычит под обрывом. Тычется в меня носом, сопит, сквозь платье горячим нежным духом обдает мое горячее голое тело, мычит.

-- Нет уж, погоди. Потом тобой займусь. -- Она идет за мной в хлев, я ставлю там ведро. Она дышит в ведро, мычит. -- Сказано тебе. Погоди. У меня дел выше головы.

В хлеву темно. Когда я прохожу, он бьет копытом в стену. Иду дальше. Выломанная доска -- как светлая доска, поставленная стоймя. Потом я вижу склон, воздух снова тихо веет в лицо, не такой темный, но непроглядный; купы сосен -- кляксами на склоне, затаились, -- ждут.

Корова -- плоская тень в двери, тычется в плоскую тень ведра, мычит.

Прохожу мимо стойла. Почти прошла. Слышу, говорится задолго до того, как выговорится само слово, и то, чем слушаю, боится, что не будет уже времени выговорить. Я чувствую, как мое тело, мои кости и мясо раздвигаются, раскрываются навстречу одна, и становиться не-одной ужасно. Лейф, Лейф.

-- Лейф.

Лейф, Лейф. Я чуть наклонилась вперед, одна нога выставлена в мертвом шаге. Чувствую, как тьма несется мимо моей груди, мимо коровы; и я сама несусь во тьму, но на пути корова, а тьма, пропитанная лесом и тишиной, несется дальше нежным жарким мыком.

-- Вардаман. Эй, Вардаман!

Он выходит из стойла.

-- Ах ты, шпион проклятый. Шпион проклятый.

Он не сопротивляется; унеслась со свистом стремительная тьма.

-- Чего? Я ничего не сделал.

-- Шпион проклятый! -- Мои руки трясут его с силой. Наверно, я не смогу их остановить. Я не знала, что они могут так сильно трясти. Нас обоих трясут, и меня и его.

Руки перестали трясти его, но еще держат.

-- Что ты тут делаешь? Почему не откликался, когда звала?

-- Ничего не делаю.

-- Ступай домой ужинать.

Он хочет отодвинуться. Я держу.

-- Хватит тебе. Отпусти.

-- Ты что тут делаешь? Шпионить за мной пришел?

-- Я ничего. Я ничего. Хватит тебе. Я и не знал, что ты здесь. Отпусти.

Я держу его, наклоняюсь, чтобы увидеть его лицо, проверить глазами. Он вот-вот расплачется.

-- Ну, ступай. Ужин на столе, сейчас подою и приду.

Ступай, пока он все не съел. Чтоб его лошади в Джефферсон убежали.

-- Убил ее, -- говорит он. И плачет.

-- Тихо.

-- Она ему ничего не сделала, а он взял и убил.

-- Тихо. -- Он вырывается. Я держу. -- Тихо.

-- Убил ее.

Сзади подходит корова, мычит. Я снова трясу его.

-- А ну, перестань сейчас же. Добесишься сейчас, заболеешь, в город не сможешь ехать. Ступай домой, ужинай.

-- Не хочу я ужинать. Не хочу я в город.

-- Смотри, дома оставим. Будешь безобразничать, оставим дома. А ну иди, пока эта старая тыква все не слопала.

Он уходит, постепенно сливаясь с холмом. Вершина холма, деревья, крыша дома вырисовываются в небе. Корова тычет меня носом, мычит.