Жорж Экоут - Из мира «бывших людей»

– Всё, о чём пишут, оказывается ещё ниже истины… Прежде всего, существует эта деревушка Нинд, то самое местечко, которое я вам сейчас покажу. Презирая земельную собственность и государственную казну, кучка босяков, чёрных, как цыгане, хотя они фламандцы, решила выстроить себе хижины и лачужки из глины и соломы, среди леса графа С…. Когда собственники принуждали их уйти и снести свои домишки, они не только встретили их слуг камнями, но с тех пор они даже отказались вносить небольшую плату или какую либо контрибуцию. Они занимаются неопределёнными ремёслами, но живут, преимущественно, кражею и грабежом.

В настоящее время, так как почти все здоровые мужчины этой колонии находятся в тюрьме, может быть, был бы удобный случай, послать войска в Нинд, чтобы приступить по всем правилам к лишению этих мало интересных семей имущества и снесению их лачуг.

Поверите ли, продолжал мой хозяин, что эти дурные граждане, не признающие закона, хотят ещё вмешиваться в общественные дела и желают иметь право высказываться на совещаниях общины? Ни один из них не является избирателем, это понятно само собой, а между тем они льстили себя надеждой поставить одного из своей среды в качестве бургомистра во главе деревни. Как вы можете предположить, они все, что называется, на ножах – надо сознаться в этом – со всем остальным населением местечка. Вечерами во время ярмарки, когда они проходят целой бандой в центр местечка, жители шепчут друг другу: «вот жители Нинда!» И мирные содержатели трактиров запирают свои заведения, из страха разгрома их имущества и убийств.

Представьте себе тогда бешенство этих молодцов, слишком быстро возбуждающихся, при известии о неудаче их кандидата. Трое из них, братья Спрангаль, торговцы песком, преступники, подвергавшиеся наказанию, неисправимые драчуны, выделялись своею злобою. «Непременно сегодня вечером я убью одного!..» Говорил Тибар Спрангаль, подразумевая в разговоре приверженцев избранного магистрата. Тибар вооружился лезвием от косы, Рикус вилами, а Косин железною палкою. Обе партии, возбуждённые вином, встретились у кладбища. Произошло побоище. Жители Нинда, хотя и уступающие в числе, одержали верх. Их противники бежали. Один из их партии, их предводитель, Люжи Берлар был настигнут победителями. Два удара ножом в затылок заставили его упасть, лицом в землю. Затем трое торговцев песком начали наносить ему удары. Большой Люжи испускает раздирательные крики: «довольно!.. пощадите!.. я умираю!» Они отвечают: «Ты у нас в руках, мой милый, ты не уйдёшь живым!» По указаниям одного свидетеля на суде, они легли на него, как дерущиеся собаки. Брат жертвы хотел вмешаться. Рикус, Тибар и Косин грозили ему своими ножами и кричали: «к твоим услугам! Если душа твоя просит!» Когда они увидели, что Люжи не двигался больше и не кричал, они бросили его, точно живодёрню и отправились в свои берлоги в лесу. Его одежды были изрезаны; сонная артерия почти перерублена…

– Хм! – грубые и кровавые нравы! Заметил я мечтательно, представляя себе это кровопролитие. Подобные оттенки встречаются ещё на некоторых картинах, изображающих крестьян у наших первоклассных художников, например, у Брейгеля, но к этим весёлым тонам я прибавляю образцовые формы, покрытые медною окисью, словно рельефы медали.

Рассказ моего чиновника погрузил меня в недопустимые настроения души. Разумеется, я не мог утверждать, чтобы рассказчик был дурным человеком. Лично я мог только хвалить его: он обращался со мною ласково, он докучал мне своей предупредительностью.

Между тем, он надоел мне, он начинал мне, в конце концов, не нравиться, раздражать меня! Я сердился на него за его эгоистичное благосостояние, за его счастливую жизнь, лишённую всяких неожиданностей, за прочно установившееся к нему «уважение», за его посредственное существование, обеспеченное от всяких рисков и несчастий. Его несносный здравый смысл, его предрассудки, его административный и гражданский прозаизм, в особенности, раздражали меня.

Я чувствовал безумное желание противоречить. Я страдал за своих братьев. Одного тона, полного личного превосходства и отвращения, с которым он говорил о бедняках Нинда, в течение целого обеда, было достаточно, чтобы они стали мне чрезвычайно симпатичными, если б я даже не был предрасположен к тому, чтобы полюбить их. Я готов был защищать дело этих кровавых Спрангалей против мнения людей порядка и симметрии.

Сначала, в глубине моей души, образовалось что-то вроде презрения к их хулителю; я слушал его с иронией, являясь как бы серьёзным противником всех его оценок, сильно желая засмеяться ему в лицо, и изумить его словами, которые он, подобно Бергману и другим, не замедлил бы назвать парадоксами и софизмами. Но так как я удерживал себя, то это скрытое негодование обратилось в возбуждённую язвительность, в одно из тех едких насмешливых состояний, которые могли бы свести нас с ума, если б они продолжались долго, во что-то проклинающее и судорожное, как взрыв смеха человека, подвергнутого пытке.