Роман Гари - Псевдо

- Этот прием навязчивого повтора уже использован в одном моем романе, - сказал он.

Я дал ему письма. Я в чистом виде просил снять свою кандидатуру со всех литературных премий.

- Зачем мне их цацки? К тому же я не в состоянии. Не хочу выставляться. Все скажут: вот псих.

- Хорошо. Я доставлю их по адресам накануне "Ренодо" и "Гонкура".

- Не хочу, чтобы все узнали, кто я. Ни у кого нет моей настоящей фотографии, никто не знает, где я живу. Не за что схватиться. Все думают, что я бродяга, что живу за границей. Что я в розыске и не могу вернуться домой. Штука не в том, чтоб стать частью общества, а в том, чтобы для собственного же блага стать частью самого себя. Мало того, что такое иногда случается, но в этом-то и заключается настоящая победа жизни.

Он согласился:

- Из этого вышел бы интересный роман. Сюжет современный.

Я тогда не понимал одного: почему каждый раз, когда я встречаюсь с единственным человеком, который мне дорог, я испытываю такую ненависть к самому себе. Может быть, в этом нет ничего семейного или личного. Настоящая причина в том, что я не отвергал применение страдания ради искусства. Я не мог смириться с мыслью, что одни шедевры чувствуют себя прекрасно.

- Зачем тогда ты пишешь книги, почему зовешь - никто меня не спрашивает.

Все эти ничьи вопросы небезопасны и оккупируют безответственные психические элементы. Их можно на время заставить замолчать с помощью обволакивающего химического воздействия, но можно и дать им пронзить себя, как высокочастотному кабелю, который разряжается в бумагу, чтобы не взорваться. Я раскладываю перед всеми свои кишки, потому что нужна общественная разрядка. А что в такой колоссальной озабоченности моей мелкой персоной есть доля мании величия врачей, только это не я, а мое никчемное состояние достигает таким образом размеров безграничности. Еще я знаю" что мой писк раздавленной мыши носит слишком клинический характер, и наслаждения не получается, но кишки корчатся без всякой оглядки на литературное творчество.

Я хочу утопию со счастливым концом, без всякой потребности в искусстве.

А может, это у меня, как сказал доктор Христиансен, нечеловеческий страх смерти. Ничто смертное не может быть подлинным. Моя ненависть к шедеврам была ревностью смертного.

Тонтон-Макут выглядел грустным.

- Они доберутся до тебя и в Каньяке, знаешь. И честное слово, я не знаю, что ты пытаешься скрыть.

- Ничего, - ответил я ему. - Сознайся, что если что и стоит получше спрятать, так это это. Не хочу никого заражать. Я сохраню ничего для себя. Иначе мне пришлось бы действительно как бы вроде притворяться, привлекая религию и идеологию. Прятать всеми способами это ничто, вид которого невыносим. Я не социолог, алиби у меня нет. Я подвержен генетике уже три миллиона лет и продолжаю ей подвергаться. Я теряю надежды. Наступит день, и кончится царство наследственности.

- Я в общем согласен с ничем, но только никогда не было и никогда не будет основанных на ничем шедевров...

- Что ж, мы понимали друг друга. Он отказывался видеть в искусстве только объект, потому что верил в себя.

Я вернулся в Лот. Анни ждала меня.

Как-нибудь я расскажу вам о женщинах. Но сначала дождусь, пока внутри не останется ничего, чтобы действительно было много места. Как-нибудь мне удастся сделать внутри себя такую огромную пустоту, чтобы уделить им место по-настоящему. Но книги имеют начало и конец, и невозможно говорить о женщинах в том, что имеет начало и конец. Они заслужили большего.

Когда я очутился в Каньяк-дю-Кос, то приложил ладонь к земле, чтобы было наверняка.

Еще есть хлеб, но, чтобы было наверняка, надо печь его самому.

В камине под видом братского привета горел огонь.

На чердаке жил белый-белый эрцгерцог, его не обижали, и по ночам он спускался проведать ребенка, который жил в доме.

Ночи казались менее тревожными, видимо, доктор Христиансен им что-то прописал.

Я шуршал упавшими на землю орехами, им пора было зреть, и большой орешник у входа бездумно подчинялся законам природы.

По ночам я спал спокойно. Как-то зашли жандармы и попросили предъявить документы, и я не испугался, потому что полиции преступника все равно не найти.

Когда вставало солнце, я не боялся выходить из дому и без страха смотрел на окружающую действительность, потому что меня хорошо лечили. Иногда я еще немного беспокоился, но потом думал, что оснований для прозорливости нет, и жил от всей души.

Анни заняла место Алиетты. Алиетта ушла, потому что была неизлечима.