Иоганн Гете - Эгмонт (Перевод Н Ман)

З о о с т. Ничего инквизиция не добьется. Мы не испанцы и совесть свою тиранить не позволим. Дворянству тоже пора подумать, как инквизиции крылышки подрезать.

И е т т е р. Легко сказать. Если эти голубчики вздумают нагрянуть ко мне в дом, а я спокойно сижу за работой, мурлычу себе под нос французский псалом и ровнешенько ничего не думаю, ни худого, ни хорошего, просто напеваю то, что у меня на языке вертится, - все равно меня объявят еретиком и сволокут в тюрьму. Или иду я, скажем, по деревне и останавливаюсь возле кучки людей, которые слушают нового проповедника, знаешь, одного из тех, что из неметчины прибыли. Меня тут же, на месте, объявят мятежником, а там уж, пожалуй, и голова с плеч долой. Доводилось вам слышать кого-нибудь из этих приезжих?

З о о с т. Бравый они народ. Намедни, я слышал, один в поле речь держал перед тысячами и тысячами людей. Скажу прямо - это вам не та латинская бурда, которой нас потчуют с кафедры. Этот без обиняков говорил, как нас до сих пор морочили и в темноте держали и как нам правдою просветиться. И все по Библии, слово в слово.

И е т т е р. Да ведь так оно, верно, и есть. Я уж сам немало об этом думал.

Б о й к. Потому и народ за ними по пятам ходит.

З о о с т. А как же, кому неохота услышать новое да еще доброе слово.

И е т т е р. Ну и что? Почему нельзя каждому проповедовать на свой лад?

Б о й к. Поживей, ребята! Вы так усердно языки чешете, что забыли о вине и об Оранском{8}.

И е т т е р. Об Оранском забывать не след. Он для нас - каменная стена. Стоит только о нем подумать, и кажется - вот за кем ты укроешься, так что сам черт тебя не достанет. За здоровье Вильгельма Оранского! Ура!

В с е (хором). Ура! Ура!

З о о с т. Ну, старик, вымолви и ты словечко!

Р о й с ю м. За бывалых солдат. За всех солдат! Да здравствует война!

Б о й к. Браво, старче! За всех солдат! Да здравствует война!

И е т т е р. Война! Война! Вы сами не понимаете, что кричите! Слово это у вас само собой с языка срывается. И не диво, но нашему брату от него, ей-богу, так тошно становится, что и не скажешь. Весь год слушать грохот барабанов да разговоры, что этот-де отряд наступает оттуда, а тот отсюда, один взял высоту и остановился у мельницы, сколько там народу полегло, а сколько здесь, кто деру дает, а кто вперед продвигается, да еще, хоть тресни, не поймешь, кто же все-таки внакладе, а кто в выигрыше. Или и того лучше: взяли какой-то город, перебили всех мужчин и замучили несчастных женщин и невинных младенцев. От тоски и страха сердце замирает. Только и думаешь: "Вот придут и с нами то же сделают!"

З о о с т. Потому-то каждый бюргер обязан владеть оружием.

И е т т е р. В первую очередь семейный. И все-таки я предпочитаю слушать о солдатах, нежели смотреть на них собственными глазами.

Б о й к. Это уж, кажется, в мой огород.

И е т т е р. Я не об вас говорю, земляк. Мы только и вздохнули, как разделались с испанцами.

З о о с т. Видать, тебе с ними туго пришлось.

И е т т е р. Придержи язык.

З о о с т. Много, что ли, они навольничали, когда у тебя стояли?

И е т т е р. Молчать, говорят тебе.

З о о с т. Прогнали тебя из кухни, из погреба, из дому, а главное, из постели.

Смеются.

И е т т е р. Ох, дурья твоя башка!

Б о й к. Мир, господа! Неужто солдату пить за мир? Ну, а если вы об нас и слышать не хотите, пейте за собственное свое здоровье, за здоровье мирных бюргеров.

И е т т е р. Что ж, охотно! За безопасность и покой!

З о о с т. За свободу и порядок!

Б о й к. Идет! С удовольствием присоединяемся.

Чокаются и весело повторяют последние слова, но

каждый говорит другое и на свой лад, отчего

получается нечто вроде канона. Старик прислушивается

и наконец вступает в общий хор.

В с е. За безопасность и покой! За свободу и порядок!

ДВОРЕЦ ПРАВИТЕЛЬНИЦЫ

Маргарита Пармская в охотничьем платье.

Придворные. Пажи. Слуги.

П р а в и т е л ь н и ц а. Отставить охоту, сегодня я на коня не сяду. И позовите ко мне Макиавелли{9}.

Все уходят.

Мысль об этих страшных событиях не дает мне покоя! Ничто меня не радует, ничто не веселит. Никуда мне не деться от этих образов, не уйти от забот. Король скажет - вот они, плоды твоего мягкосердечия, твоей снисходительности. И все же совесть говорит мне, что в каждое из роковых мгновений я поступала разумно и правильно. Неужто надо было мне порывом гнева раздуть огонь так, чтобы он вспыхнул повсеместно? Я надеялась, что не дам ему распространиться, что он заглохнет сам собою. Да, все, что я говорю себе, все, что я знаю, служит мне оправданием, но как на это посмотрит мой брат? Я не вправе отрицать - наглость чужеземных проповедников{10} росла день ото дня; они глумились над нашей святыней, они пробудили темные чувства черни, заразили ее духом лжи и сумасбродства. Грязные люди затесались в толпу смутьянов, и свершились ужасные деяния, о которых и подумать-то страшно, а я теперь должна сообщать о них испанскому двору подробно и незамедлительно, дабы молва меня не опередила, дабы король не подумал, что от него таят еще более страшное. Как мне одолеть это зло, не знаю, то ли жестокой расправой, то ли милосердием. Мало значим мы, сильные мира сего, в волнах житейского моря. Нам кажется, что мы властвуем над ними, а они возносят и низвергают нас, подхватывают и несут то в одну, то в другую сторону.