Эрнст Гофман: Ошибки (Перевод Н М Берновской)

"Незнакомое прекрасное существо!" - продолжал барон всё в том же экстазе. "Небесный ангел из далёкой божественной страны, да, давно уже тоска по тебе пылала в моём сердце, ты, единственная возлюбленная! Но я сам себя не понимал. Голубой бумажник с золотой застёжкой стал тем магическим кристаллом, в котором я увидел себя в любви к тебе. Прочь отсюда! За тобой! В страну, где под тёплым солнцем расцветает роза моей любви к тебе!"

Барон тотчас начал самые серьёзные приготовления к путешествию в Грецию. Он прочитал Соннини, Бартольди и вообще всё, что ему удалось найти о путешествиях в Грецию, заказал удобную карету, приготовил ту сумму денег, которая, как он считал, понадобится ему для этого путешествия, начал даже изучать греческий язык, а так как от какого-то приезжего он слышал, что, если хочешь чувствовать себя уверенно в чужой стране, то надо одеваться в стиле этой страны, то и заказал театральному портному несколько чисто новогреческих костюмов.

Вполне понятно, что в это время он ни о чём другом не мог думать, кроме как о владелице голубого бумажника, и вскоре живой её образ стоял у него в глазах: высокая, стройная, прекрасно сложена; очаровательная и одновременно величавая поступь, лицо в полной мере отражает то неприступное волшебство, которым восхищаются античные скульпторы, прекрасные глаза, прекрасные чёрные волосы, лёгкие, как шёлк. Короче говоря, именно так восхищённый Соннини должен изображать гречанок. И притом, как уже сказано в листке, сердце, исполненное любви, душа, пылкая и верная, преданная возлюбленному. Был ли какой-то изъян в этой картине полного блаженства Теодора? Да, был! Он не знал имени красавиц, и это наносило существенный урон его восторженным речам. Но здесь помогло полное собрание сочинений Виланда. До дальнейшего более точного выяснения он решил именовать её Музарион, что дало ему также возможность составлять весьма неважные стихи, посвящённые незнакомой возлюбленной.

Особенно много усилий приложил барон к тому, чтобы испытать магическую силу волшебной ленты, оказавшейся в его руках совершенно реально. Он пошёл в лес, обернул ленту вокруг кисти левой руки и стал слушать пение птиц. Однако абсолютно ничего не мог понять. А когда наконец в кустах рядом с ним защебетал чиж, у него было такое чувство, как будто бы наглая птица пропела: "Бездельник - вот напасть! - иди-ка ты домой. А мы здесь над тобой поразвлечёмся всласть!" Барон вскочил и, оставив дальнейшие попытки, поспешил прочь.

Если с пониманием птичьего языка у него ничего не вышло, то ещё хуже дело обстояло с попыткой стать невидимым. Потому что, хотя он и обернул вокруг шеи магическую ленту, это не помешало капитану фон Р., гулявшему по Унтер ден Линден, тотчас свернуть в боковую аллею, где проходил барон, полагая себя невидимым, и обратиться к нему с настоятельной просьбой не упустить из виду перед отъездом вернуть те пятьдесят фридрихсдоров, которые были проиграны бароном в последний раз.

Театральный портной закончил изготовление греческого платья. Барон нашёл, что оно ему необыкновенно идёт, особенно тюрбан придавал его лицу такое выражение, от которого он пришёл в состояние радостного изумления. Потому что он и сам до той поры не подозревал, что его глаза, нос и прочие, кстати сказать приятные, черты способны произвести такой вид.

Он испытывал глубокое презрение к своему рыбьему сюртуку, фуражке из жёсткого фетра и прочему и, если бы не страх перед насмешками англоманствующих графов и баронов, то с этого момента он ходил бы исключительно в новогреческом одеянии.

Поскольку его домашний наряд - шлафрок из восточного шёлка, колпак, напоминающий тюрбан, к тому же длинная турецкая трубка во рту уже имел какой-то турецкий уклон, то задуманный переход к новогреческому стилю должен был осуществиться легко и естественно.

Итак, одетый в новогреческий костюм барон сидел по-турецки на скрещённых ногах (что, между нами говоря, очень трудно ему давалось) на софе в своей комнате и, держа во рту прекраснейший мундштук из янтаря, выпускал облака дыма турецкого табака, как вдруг открылась дверь и вошёл его дядя, старый барон Ахатиус фон Ф.

При виде новогреческого племянника он отшатнулся, всплеснул руками и воскликнул: "Значит, это правда - то, что сказали мне люди! Значит, та капля разума, которая оставалась ещё у моего уважаемого племянника, действительно грозит исчезнуть!"

Барон, имевший все основания почитать старого, безмерно богатого, неженатого дядю, хотел тут же вскочить с дивана и устремиться ему навстречу. Но так как ноги его из-за необычной и непривычной позы затекли и онемели, как говорится в таких случаях, то он скатился под ноги вошедшему, потерял тюрбан и трубку, пламенное содержимое которой рассеялось по роскошному турецкому ковру. Дядя, смеясь во весь голос, быстро затоптал рассыпавшиеся искры, помог ошарашенному новогреку опять добраться до софы и только после этого спросил: