Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Плоть ублажая, умерщвляем дух,

К божественным речам слуга порока глух.

Теперь вообразим себе на мгновение, что после пиршества, вроде вышеописанного, когда вся компания сидит вокруг стола в летаргическом оцепенении, отяжелев от супа, поросятины, свинины и грудинки, в окно вдруг заглянет голодный нищий, худой, весь в лохмотьях, и обратится к собранию с такими словами:

- Уберите-ка салфетки из-под подбородков. Голод вы утолили, а все, что вы съедаете сверх того, - мое и должно быть возвращено мне. Вам оно дается для облегчения моей нужды, а не для того, чтобы вы обжирались. Как может утешать или поучать других тот, кто вспоминает, что он жив, лишь мучаясь от дурных последствий плохо переваренной пищи. Пусть вы глухи к моим словам, как подушки, на которых восседаете, но общество не одобряет распущенности своих, духовных пастырей и осуждает их поступки с особенной суровостью!

И ответить на подобную отповедь они могли бы, по-моему, только так:

- Друг, ты утверждаешь, что общество нас осуждает и питает к нам неприязнь? Будь по-твоему, но если это и правда, что нам за дело. Мы будем проповедовать обществу, а оно нам - платить, любим ли мы друг друга или не любим.

Письмо LIX

[О том, как сын китайского философа и прекрасная пленница освободились

от рабства.]

Хингпу - к Лянь Чи Альтанчжи, через Москву.

Вы, конечно, обрадуетесь тому, что письмо отправлено из Терки {1}, города, который лежит за пределами персидского царства. Я живу здесь в полной безопасности, обретя все, что может быть дорого человеку, и счастлив вдвойне оттого, что могу разделить эту радость с вами. Дух мой, как и тело, опьянен свободой, и я исполнен благодарностью, любовью и восторгом.

Будь единственным источником этой радости лишь мое собственное счастье, вы могли бы по праву обвинить меня в себялюбии. Но ведь свободна и прекрасная Зелида, а посему простите мое неумеренное ликование: ведь я вызволил из рабства самое достойное создание на земле.

Вы помните, с какой неохотой она согласилась на брак с ненавистным тираном. Однако покорность ее была притворной, лишь средством выиграть время и найти способ бежать. И вот, пока шли приготовления к свадьбе, однажды вечером она прокралась туда, где я обычно отдыхал после изнурительного дня. Она предстала передо мной подобно небесному духу, явившемуся утешить невинного страдальца, и ее взор, исполненный нежного участия, помог мне преодолеть робость, а голос звучал нежнее донесшейся издалека музыки.

- Бедный чужеземец, - сказала она по-персидски, - та, которую ты видишь перед собою, еще несчастнее тебя. Пышность свадебных приготовлений, богатство моего наряда и хлопоты бесчисленной челяди лишь усугубляют мои страдания. Если у тебя достанет мужества спасти меня от грозящей гибели, презрев власть ненавистного тирана, я отплачу тебе самой горячей признательностью.

Я поклонился ей до земли, и она тотчас удалилась, оставив меня в изумлении и восторге. Ночь я провел без сна, и утро не уняло моей тревоги. Я перебирал в уме тысячи способов ее спасения, но тут же

с отчаянием понимал, что ни один из них не годится. В таком смятении я пребывал до вечера, когда расположился на прежнем месте, надеясь вновь увидеть Зелиду. И скоро прекрасное видение явилось мне опять. Я, как прежде, поклонился ей до земли, но она, подняв меня, заметила, что дорога каждая минута и церемонии неуместны. Она сообщила, что свадьба назначена на завтра и у нас остается лишь эта ночь. Я смиренно ответил, что готов исполнить любое ее приказание. Тогда она предложила немедленно перебраться через высокую садовую ограду, прибавив, что одна из рабынь подкуплена и ждет нас с веревочной лестницей в условленном месте.

Я повел ее туда, трепещущую от страха. И что же? Там мы увидали не рабыню, а самого Мостадада, который подстерегал нас: негодница все рассказала господину, и теперь тот воочию убедился в справедливости ее слов. В ярости он обнажил саблю, но алчность сдержала его гнев, подсказав, что после примерного наказания меня можно будет продать другому хозяину. А потому он велел бросить меня в темницу, приказав наутро дать мне сто палочных ударов по пяткам.

И вот, едва забрезжил свет, меня вывели из темницы, чтобы предать ужасной пытке, которая страшнее самой смерти.

Сигнал трубы должен был возвестить о свадьбе Зелиды и моем истязании. Обе эти, равно мучительные для меня, церемонии вот-вот должны были начаться, как вдруг я услышал, что на город напал отряд черкесских татар, сметающих все на своем пути. Тут каждый бросился спасаться сам, а я тотчас развязал веревки и, выхватив саблю у одного из рабов, который не посмел воспротивиться, бросился на женскую половину дворца, где Зелида в свадебном уборе была заперта до начала брачного торжества. Я попросил ее не медля следовать за мной и оружием проложил себе дорогу сквозь толпу трусливых евнухов. Весь город уже был объят пламенем и ужасом. Каждый думал только о своем спасении, не заботясь о других. В этой суматохе я вывел из конюшни Мостадада двух кровных скакунов, и мы с Зелидой помчались на север к черкесскому царству. Туда устремились не только мы, и никто не обратил на нас особого внимания. Через три дня мы добрались до города Терки, лежащего в долине среди сумрачных кавказских хребтов.