Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Однако стремление исчерпать определенную тему или литературную манеру до дна делает затем на какое-то время невозможным новое обращение к ней. Пресытившийся читатель отвернется от такой книги, точно у него приступ литературной тошноты, и хотя титульный лист читается охотнее всего, у такого читателя не хватит терпения одолеть даже его.

Признаться, я сам таков. Теперь я стал совершенно равнодушен к некоторым темам и манерам сочинительства. Нравились ли мне такие книги первоначально, судить не берусь, но сейчас я отвергаю новую книгу, ознакомясь лишь с ее названием в объявлении, и не испытываю ни малейшего желания заглянуть дальше первой страницы, даже если на второй автор обещает представить собственную физиономию, искусно выгравированную на меди.

В чтении я теперь сущий гурман. Простая говядина или обыкновенная баранина мне не по вкусу. Я предпочитаю китайские деликатесы из медвежьих когтей и птичьих гнезд и соус, остро приправленный асафетидой или благоухающий чесноком. Вот почему существуют сотни весьма мудрых, ученых, нравственных и написанных с самыми лучшими намерениями книг, которые меня нисколько не привлекают. Так, клянусь жизнью, у меня не хватало мужества одолеть более двух страниц "Размышлений о боге и природе", "Размышлений о провидении" или "Размышлений о милосердии" или каких-нибудь иных размышлений. Я не способен мыслить о мыслях каждый божий день. Не манят меня и опыты, посвященные разнообразнейшим предметам, будь они трижды занимательны, а что касается погребальных или даже благодарственных проповедей, то первые не вызывают у меня слез, а вторые не доставляют радости.

Однако реже всего я заглядываю дальше титульного листа, когда держу в руках книгу изящных стихов. Честно говоря, я читаю книги в надежде почерпнуть в них что-нибудь новое, но те стихи, которые пишут нынче, не говорят читателю ничего. Он находит в книге красивые, искусно зарифмованные слова, гладкие рифмы и решительно никакого содержания. Вереница пышных образов проходит перед его воображением точно смутные видения во сне, но его любознательность, разум и все чувства крепко спят. Jucunda et idonea vitae {Или стремится поэт к наслажденью или же к пользе (лат.). {1}}; того искрометного остроумия, что, увлекая фантазию, наставляет и сердце, здесь нет и в помине. Читатель, который вздумает обратиться к нынешним хваленым сочинениям такого рода, должен отказаться от здравого смысла и довольствоваться длиннейшим" составными эпитетами и созерцать картины потому лишь, что они выписаны с дотошной тщательностью.

Если мы попытаемся разобраться в своих ощущениях, то убедимся, что эти вымученные пустяки доставляют нам мало радости и что наше одобрение более всего походит на заразу, которую мы подхватили у других и которую сами в свой черед распространяем, нежели выражает то, что мы на самом деле чувствуем. Бывают предметы, никчемность которых очевидна, и тем не менее все, будто сговорившись, убеждают друг друга, что предметы эти достойны всяческого одобрения. Такое лицемерие особенно в ходу в литературе, когда вслух осуждают то, чем с восторгом наслаждаются наедине с самим собой, и на людях одобряют то, что дома вызывало лишь отвращение. Дело в том, что, высказывая свои суждения на людях, мы заботимся не о том, чтобы воздать должное автору, а о том, чтобы поразить других своей проницательностью.

Впрочем, пусть подобные сочинения, успевшие стяжать себе славу, пользуются ею на здоровье. Я не собираюсь ее умалять, поскольку никогда не был столь влиятелен, чтобы ей споспешествовать. Боюсь, однако, что в будущем я отважусь прочитать у иных стихотворений лишь названия. К их числу, прежде всего, относятся всевозможные оды по случаю зимы, лета или осени. Словом, все те оды, эподы {2} и монодии {3}, которые будут почитаться слишком классическими и утонченными, чтобы их можно было читать, и совершенно недоступные человеческому разуму. Пасторали тоже очень недурны, если иметь к ним вкус, но по мне, Тирсис - самый несносный малый из всех, с кем мне случалось беседовать, что до Коридона {4}, то его общество меня совсем не влечет. Элегии и послания приятны лишь адресатам; что же до эпических поэм, то стоит мне прочитать первые две страницы, как я уже знаю, что за ними последует.

Однако нынешние трагедии поучительны и полны нравственных уроков, и было бы грешно не одобрить столь благие намерения. Из них я, к примеру, почерпнул следующие великие истины: предугадать грядущее невозможно, злодея ждет неумолимое возмездие, а любовь - сладостное утешение человеческой души. Я уразумел, что не следует противиться воле небес, ибо когда противишься воле небес, то воля небес наталкивается на сопротивление, и усвоил пропасть других мыслей, столь же новых, тонких и поразительных. Посему я не пропущу ни одной новой трагедии на театре, ибо размышления такого рода вполне сносны, когда к ним добавляется барабанный бой, рев труб, гром, молнии и свист рабочих, меняющих декорации.