Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами

- Го-о-споди-и… эстолько-то увезти хотите!- испугалась мать.- Да чем же я вас кормить стану?

- Хлеб, мама, придется печь раз в неделю. И хватит нам, - успокоил ее Федор.- Сама знаешь, иным уже сегодня есть нечего.

- Да разве мы виноватые? Я-то ладно, а вам ведь по лесу ходить, зверя-птицу добывать, вы-то как станете? Без хлебушка родимого человек на ровном месте спотыкаться почнет, а вам охотиться…

- Не печалуйся, мама. Добудем в лесу мяса, достанем рыбы. Этот год продержимся, чего там. Здоровье бы не подвело, а уж ноги выручат…

- Не надо, Марья, не ной,- сурово сказал отец.-Раз такое дело… коли сами решили… Пусть. Посмотрим.

Васька Зильган отворил комбеду свою пустую житницу туда и свезли первые мешки хлеба на одноколке.

Отец, когда узнал, где станет храниться страховой фонд, только фыркнул, по удержался, ничего не сказал.

С выходом в лес Федор замешкался, надо было заодно уж и в других деревнях собрать хлеб и разделить особо нуждающимся, комбед так комбед. Потому отец пошел в лес один. Сказал, что пока Федора будет ждать, наладит силки да ловушки.

- Коли люди выбрали, тут уж… придется постараться для общества, да. Но особо не задерживайся, Федор. О зиме думать надо. Похоже, к Покрову уже и белка побелеет. К Покрову и приходи, с собаками. Я их пока не возьму, чего зря лес тревожить…

Вместе с Дмитрием Яковлевичем и Васькой Зильганом Федор обошел четыре деревни. Со слезами, спорами, но без драки - собрали комбедовский налог, раздали, у кого хлеба вовсе не приспели. Но большую часть собранного взяли на строгий учет и оставили на конец зимы и весну, самое трудное времечко. А ключи от житниц отдали в каждой деревне выбранному комбедовцу.

Смутно и непривычно было на сердце после этих четырех деревень, после всех споров и криков, но Федор чувствовал и хорошую человеческую правоту содеянного:

непомрут люди, не станут с голоду пухнуть, какой-никакой, а приварок будет у всех.

А вот как сделать, чтобы больше не было такого распределения, чтобы убрать хлебные посевы с рискованных земель, подверженных заморозкам,- вот об этом нужно было бы собраться мужикам и сообща, артельно, покумекать. Подсека в лесу под ячмень да рожь - дело хлопотное, но надо, надо устроить так, чтобы все были с хлебом. На то, думал Федор, и новая власть. Чтоб о мужике заботиться и чтоб мужик теперь жил не всякий сам по себе, а всякий - по лучшему уму-разуму…

До Покрова оставалась еще неделя, как Федору удалось вырваться в лес.

Гнев ли, тревога, грусть-печаль настигали Федора в жизни,- всегда он спешил в лес. И сразу успокаивался. Конечно, если что серьезное царапнет тебя по душе - так, сразу, царапина не заживет, посаднит, покровоточит. Не без того. Но в лесу и заботы, и тревоги, и печали как-то утишаются, отдаляются - остаются там, за спиною, в многолюдье…

Лес подымал настроение, бодрил дух. Торжественный лад придавали душе светлые сосновые боры. Успокаивали пирамиды седых елей. Таинственно шуршали осиновые рощи, намекая светлой грустью на преходящее, земное. Федор всегда ходил по лесу неспешно, тихо, мурлыча про себя какую-нибудь песню, застрявшую в голове. Ну это, само собой, когда он не гнался за добычей.

Отец ждал Федора в охотничьей избушке в Ошъеле. Пока налаживал петли, успел набрать полную кадку крупной брусники.

Еще весной они с отцом условились, что охотиться начнут у Сухого болота. От намерения не отказались. Батя с Соболем остались в верхней избушке, а Федор переночевал и на второй же день с провизией и припасами для охоты ушел на Сухое болото. Взял с собой Бусько, молодую собаку с четырьмя глазами - так коми охотники называют собаку, у которой два белых пятна над бровями. Как и зимой, Федор устроил шалаш возле выхода из земли горючего газа. И десять дней охотился вокруг шалаша. В верхнюю избушку вернулся уже по снегу, почти по щиколотку, с добычей: в котомке у него было три глухаря, четыре глухарки, за сотню беличьих шкурок и одна куница. Идти Федору пришлось целый день и на подходе к избушке котомка стала заметно тянуть плечи…

Отец был доволен. На другой день всю добычу погрузили на нарты и перевезли на Ошъель, в лабаз. Натопили баню и попарились всласть, до размягчения костей. Но уже назавтра опять вернулись в верхнюю избушку. Три недели охотились там. В Михайлов день снова парились и отдыхали.

Дни отмечал зарубками отец. Когда его деревянный календарь показал седьмое декабря, собрались домой. Всю добычу нагрузили на длинные трехкопыльные нарты. В короткую лямку запрягли длинноногого Бусько, отец приучил его тянуть поклажу, а длинную Федор надел сам. Отец сзади уперся копьем и помог стронуться с места. Затем он обогнал Федора и вышел вперед, прокладывать лыжню. Так и шли: батя трамбовал лыжами снег, Федор, тоже на лыжах, шел следом, а уж за ним, упираясь всеми четырьмя лапами, тянул Бусько. Полозья скрипели, на нартах, шутка сказать, увязано было несколько пудов. Лишь Соболь резвился свободный, то улетит вперед по целине, то по лыжне потрусит, задирая нос и ловя им лесные запахи. Потом все ему надоело, Соболь медленно поплёлся за нартами по плотно убитому снегу. И лишь когда послышался собачий лай из деревни, он очнулся,