Валентина Немова - Изъято при обыске

Всецело поглощенная просветительской деятельностью в городе, ставя общественное мнение выше личного, проглядела она в свое время собственного сына. Он умер от туберкулеза легких в тридцатилетнем возрасте. Этой жертвы ради "светлого будущего" человечества ей казалось недостаточно. Очень хотелось верноподданной до умопомрачения Марии К. с помощью карательных органов и моей жизнью распорядиться по-своему. У кого нет головы на плечах, тому ничего не стоит лишить ее и других…

***

Красные маки, маки махровые

Буйно цветут в саду.

Юные годы, годы суровые —

Беда обгоняет беду.

Маки увянут, осыпятся маки,

И обнажится плод.

Что после этой отчаянной драки

Совесть в душе найдет?

На следующий после обыска день, рано утром, я должна была явиться в горотдел на допрос. И, разумеется, не заставила себя долго ждать. Одетую и причесанную, как вчера, празднично, меня встретили на проходной. Галантно расшаркиваясь, распахнули передо мной одну дверь, другую. Поддерживая под локоток, ввели в казенно пахнувший дерматином кабинет и усадили на самое "почетное" место — напротив следователя (это был худой грузин, не успевший побриться, когда-то, должно быть, черный, как смоль, но к тому времени заметно выцветший и слегка позеленевший, как плесень, с желтыми ногтями, насквозь прокуренными), который, наспех выполнив необходимые в подобных случаях формальности, сразу же приступил к "делу": принялся, выражаясь современным языком, "вешать мне лапшу на уши", — доказывать, что я, такая-то и такая-то, в нарушение таких-то и таких-то статей Уголовного кодекса, за что мне полагается наказание сроком от стольки-то до стольки лет, занимаюсь, во-первых, антисоветской пропагандой, во-вторых, шпионской, в пользу английской разведки, (?!), деятельностью, а в — третьих, и это кажется им наиболее обидным, сама страдаю по вине того, кто за кратчайший срок сумел преданную партии и правительству комсомолку так, до неузнаваемости, перевоспитать, сея смуту в городе через свое литобъединение…

Воронов? Они решили связать меня с ним одной веревочкой? Его привлечь к ответу? Вот это был сюрприз для меня! Но за какие грехи? Испытывая историю на себе, играя с огнем, я знала, на что иду. А он в чем виноват? Лишь тем, наверное, что всякий раз, когда я попадала в очередной переплет, неизменно приходил мне на помощь и выручал? За это, согласно их подлой логике, я должна была, спасая собственную шкуру, его предать? Ловко закручено, ничего не скажешь! Но ведь исторических опытов своих я еще пока не завершила. И теперь, перед лицом реальной опасности, мне по-прежнему больше всего хотелось узнать, что будет дальше, чем это для меня закончится, если я в 59, а не в 37 году, после обыска, прозвучавшего как предупреждение, как сигнал тревоги, презрев его, буду вести себя, как и до него, не каяться, не выкручиваться, не отрекаться от своих убеждений, а настаивать на них, критиковать?

Очутится за решеткой в результате подобных исследований в пятидесятые годы возможность, безусловно, была. (Сейчас, в 90-е, это доподлинно известно). Но тогда, в 25 лет, полная физических и душевных сил, не зная, что такое тюрьма, я не боялась ее. Наоборот, до крайности любопытной и вездесущей, какой я была с детства, мне даже хотелось туда попасть. И это на себе проверить. А коли уж это было так, если собственную шкуру спасать я не собиралась, то и губить кого бы то ни было, тем паче друга и учителя своего, не было у меня никакой надобности…

Свое осуждение недостатков в нашей жизни я оценивала иначе, нежели они, прислужники КПСС и правительства; возглавляемого Хрущевым. Поэтому с обвинениями в свой адрес не согласилась, заявив:

— Нет, я не против советской власти, я за нее. Но против партии. Была, есть и буду, что бы вы со мной за это ни сделали. Тюрьма? Пожалуйста. Посадите — только докажите, что я перед вами права. А она, правота моя, мне всего дороже…

Наверное, они рассчитывали, что искренняя до глупости, я и о Воронове, если вздумаю за него заступаться, скажу примерно то же, что и о себе, что в его протесте, как и в моем, еще нет состава преступления и, следовательно, в том, что он своих учеников настраивает так воинственно, не его вина, а заслуга перед обществом. Очень надеялись они, должно быть, на так и прущую из меня откровенность. (Моя легкомысленная челочка, видимо, сбивала их с толку).

Но я, нутром чувствуя, чем обернется для писателя такая попытка защитить его честным способом, вообще как бы отказалась его защищать. И стала сама на него нападать. Обвинять, но не в том, за что готовились расправится с ним эти "любители жизни спокойной, согласия и тишины", а в прямо противоположном. С врагом, как известно, бороться надо его же оружием. Оружием этих аферистов (а именно такое мнение о них сложилось у меня во время обыска, теперь же, во время первого допроса, лишь только чекист мне предъявил обвинение в шпионаже, которое я вообще пропустила мимо ушей, и открыл свои планы относительно Воронова, это мое мнение о них, как о жуликах, еще прочнее укрепилось), повторяю, оружием этих мошенников была хитрость и ложь. Посему, чтобы оказаться ими не одураченной, и мне пришлось, отбросив щепетильность и свою привычную прямолинейность, перестроиться на ходу и врать им так же, как и они мне, без зазрения совести.