Валентина Немова - Святая святых женщины

Такую нервотрепку ей устраивали Юдины: выгоняли меня из дома, не давали нам с нею встретиться. Но она все это выдержала. Теперь, когда я уеду и не буду им досаждать, у них не будет повода (в этом я была на сто процентов уверена) мучить старушку. Она за полгода отдохнет, а потом постараемся что-либо изменить. Мы ведь с нею, как я уже сказала, задумали новый обмен. Но при Юдиных я не стала, естественно, об этом напоминать…

Как всегда при встрече и прощании, троекратно поцеловались, посидели "на дорожку". Затем вышли мы с Галиной на улицу. Остановились под окнами квартиры. Мама уже стояла на балконе и махала мне рукой. И даже не плакала. Я просила ее "не давать воли слезам", чтобы легче был мой путь. Она подчинилась мне, как послушный ребенок.

Подхватив мой объемистый портфель и сумку, потопали мы с сестрой по направлению к автобусной остановке. Не думала я тогда, что видела маму в последний раз.

Думаю сейчас: ну что бы мне в тот момент подольше постоять, да в лицо ей посмотреть, и получше запомнить, какой она была в тот день, заплакать бы самой и вернуться, и проститься, как прощаются навсегда. Может, легче было бы мне теперь. Но такой уж, видно, я черствый человек. Ничего особенного я тогда не почувствовала и не поступила так, как следовало бы.

Но нет, зная уже, что было потом, как подействовала на меня мамина смерть, оправдываясь перед самой собой, скажу: не бесчувственная вовсе я, а наоборот, слишком чувствительная, наверное, почему и вела себя так, а не иначе в тот день, когда виделись мы с мамой в последний раз.

Как уже было сказано, между нею и мною всю жизнь стояли сестры, то одна, то другая. Сначала, когда мы, три дочери своих родителей, были маленькие — Галина, притворяясь ласковой, любящей. Когда подросли — Мила, четвертая дочь, на самом деле любящая и ласковая, к тому же болезненная, требующая особого внимания. Теперь Милы не стало. Галина открыла свое истинное лицо. И оно оказалось таким неприглядным, что мама от нее отшатнулась. И у меня появилась наконец возможность приблизиться к маме. Мы с нею подружились. А подружившись, я не могла этому нарадоваться и даже думать не хотела, что ее вот-вот не станет. А ведь ей как-никак было уже почти 80 лет. И так не хотелось мне, чтобы это произошло, что стало казаться: и не произойдет никогда, во всяком случае, в ближайшее время. На этой почве у меня было, видимо, легкое помутнение рассудка. Стала я считать свою мамочку бессмертной.

Приснился мне однажды сон, будто рою я на мамином участке лунки под картошку. И вижу вдруг: рядом с ними — длинная узкая яма. Сон этот предвещал недоброе, чью-то смерть. Я решила — мою. Оказалось — мамину. То, что я могу умереть, укладывалось в моей голове. А то, что мама — нет. Возможно, это даже и не странно, что я так считала. Человек не хочет задумываться над тем, что он не в состоянии осмыслить. Иначе ведь на самом деле с ума сойти можно…

Даже если бы я настроена была по-другому и заволновалась: а вдруг мама не доживет до будущей весны — возвращаться к Юдиным, чтобы навек с нею проститься, не стоило. Допустим, я воротилась бы, разрыдалась, а мама — пуще того. Стало бы ей плохо. Вызвали бы "скорую". Я задержалась бы, не улетела в этот день. А уехать все равно бы пришлось. Жить в Летнем мне же было негде, кроме как в саду. А там — уже нельзя. За неделю, которую я провела у Юдиных, сильно похолодало. Наступила настоящая осень, с заморозками по утрам. Кто ночевал в это время в саду, топил печку. А в нашей-то буржуйке разводить огонь было опасно. И не только потому, что это могло обернуться пожаром. Была для этого еще одна причина. Печная труба, как я уже говорила, выходила в стену. Чтобы ее перекрыть с улицы, злоумышленнику и на крышу не надо было влезать. Достаточно было, спрятавшись в кустах, пока что не сбросивших листву, руку вверх поднять. Я очень боялась, что Родион так и сделает, если я буду использовать печурку по ее назначению. Мама такую возможность тоже не исключала, поэтому очень тревожилась за меня. За меня беспокоилась она гораздо больше, нежели за самое себя. На то она и мать. Может быть, благодаря этой ее заботе и предостережениям, а главное потому, что она сразу же отпустила меня, как только я запросилась домой, со мной в то лето ничего страшного не случилось.

Чтобы я могла жить в саду с ранней весны и до поздней осени, нужно было нам с мамой сразу же, в первое после кончины Милы лето, нанять работников, снести старый дом и на его месте построить другой, на фундаменте, из кирпича или шлакоблоков, с печным отоплением. Маминых средств на эту стройку вполне хватило бы. Но я тогда была еще слишком непрактичной, чтобы до этого додуматься. А мама — слишком убита горем, чем и воспользовалась Галина, чтобы ополовинить ее денежки…