Айн Рэнд - Мы живые

Кира оставалась за своим столом и продолжала работать, не слушая эти разговоры. Если на нее и посматривали, то только враждебно.

Она отчаянно старалась понять, за что ее презирают, неужели за это самое «буржуазное высокомерие»? Ей и Лео эта работа была просто необходима, и нужно было во что бы то ни стало сохранить ее. Во что бы то ни стало…

Встав из-за стола, она как бы невзначай подошла к столу Тины. Компания встретила ее холодными и удивленными взглядами. Дождавшись паузы, она, стараясь вложить в свой голос побольше энтузиазма и выразительности, невпопад вставила:

– А мой-то, вот хохма, поругался со мной, потому что увидел меня с кем-то возле дома… он… наорал на меня… а я ему сказала, что у него старомодные буржуазные замашки собственника… а он… со мной поругался…

Она почувствовала, что спина покрылась холодным по́том и что блузка прилипла между лопаток. Кира старалась говорить таким же игриво-небрежным голосом, что и Тина. Она попыталась сама поверить в сочиненную ею историю. Для нее было странно думать об этом мифическом друге, сопоставляя его с Лео, которого Ирина изобразила обнаженным, словно бога.

– …а он… наорал на меня…

– Гм… – сказала Нина.

Девушка в кожаной куртке ничего не сказала.

– На Кузнецком рынке, – продолжила Тина, – продают новую помаду, советскую, к тому же дешевую. Только говорят, что ею нельзя пользоваться, потому что ее делают на жире лошадей, умерших от сапа.

В половине первого все уходили на обеденный перерыв. За пять минут до его начала товарищ Битюк объявила:

– Еще раз напоминаю, что в час тридцать всем следует явиться не сюда, а к Смольному, на демонстрацию рабочих Петрограда в честь прибытия делегации британских профсоюзов.

Кира простояла весь перерыв в очереди в кооперативе, чтобы получить паек по карточке служащего. Она стояла неподвижно, ни о чем не думая; мысли ее были где-то далеко, в том мире, где ее жизнь с Лео была гораздо выше и важнее всего происходящего. Выбившиеся из-под старой шляпки локоны побелели от мороза. Она мысленно повторяла имя Лео, закрыв на секунду глаза. Затем она приоткрыла их и через покрывшиеся инеем ресницы безразлично посмотрела на клевавших навоз воробьев.

Свой обед она приносила с собой. Это был завернутый в бумагу кусок воблы. Она ела ее, потому что знала, что нужно есть. Получив хлеб – двухфунтовую темную буханку, еще теплую, – она отломила кусочек корочки и съела его, вдыхая теплый аромат. Остальное приберегла для Лео. Она побежала за трамваем и успела запрыгнуть в него как раз вовремя, чтобы доехать до Смольного, на другой конец города, и успеть на демонстрацию в честь делегации британских профсоюзов.

Невский походил на медленно движущуюся ленту конвейера, сплошь забитую человеческими головами. Казалось, что гигантские красные транспаранты, раздуваемые ветром, как паруса, бесшумно плыли на двух шестах над неподвижными головами, покрытыми военными фуражками, шапками, красными косынками, шляпами. Монотонный звук шагов заполнил все пространство улицы, от стены до стены, до самых крыш, скрипучий, хрустящий звук тысяч ног, марширующих по замерзшей мостовой.

Трамваи, автомобили, извозчики остановились, чтобы пропустить шествие. Некоторые жители высовывались из окон и, безразлично понаблюдав за шествием, вновь исчезали: в Питере к демонстрациям привыкли.

«МЫ, РАБОЧИЕ ПИТЕРА, ПРИВЕТСТВУЕМ НАШИХ КЛАССОВЫХ БРАТЬЕВ!»

«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СТРАНУ ОСВОБОЖДЕННОГО ТРУДА!»

«РАБОТНИЦЫ ТЕКСТИЛЬНОЙ ФАБРИКИ № 2 ВЫРАЖАЮТ СВОЮ ПОДДЕРЖКУ АНГЛИЙСКИМ РАБОЧИМ В АНТИИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКОЙ БОРЬБЕ!»

Кира шла в колонне между Ниной и товарищем Битюк, которая ради такого события повязала голову красной косынкой. Кира шагала твердо, с расправленными плечами и высоко поднятой головой. Ей нужно было шагать, чтобы не потерять работу, ради Лео; она не была предательницей, нет, она делала это только ради Лео, несмотря на то что на транспаранте над ее головой верещала надпись:

«ТОВАРИЩИ КРЕСТЬЯНЕ! ВСТАНЕМ ПЛЕЧОМ К ПЛЕЧУ С НАШИМИ АНГЛИЙСКИМИ БРАТЬЯМИ ПО КЛАССУ!»

Кира уже не чувствовала ног, но понимала, что все еще идет, движется вместе со всеми. Руки ее были словно в перчатках, наполненных кипятком. Она должна была идти, и она шла.

Где-то в змеище людей, что ползла все дальше и дальше по Невскому, чей-то громкий хриплый голос запел «Интернационал», остальные тут же подхватили. Песня разнеслась по всей колонне тысячами грубых нестройных голосов, вырывавшихся из прокуренных, задыхающихся на морозе глоток.