Цви Прейгерзон - Когда погаснет лампада

Эсфирь, мастерица лапши, слушает рассказ Сары Самуиловны и качает головой. И верно, нет ничего нового под солнцем: часто приходилось старухе слышать подобные истории. И двадцать, и шестьдесят лет назад. Уж больно много еврейских женщин разных поколений сиживали рядом с ней на этой скамейке. Кто не знает, как горька судьба вдовы? Но знает Эсфирь и о том, как тяжела подчас рука свекрови. Помнит она и о слезах молодых невесток, которые, как ласточки, должны сразу после свадьбы вить собственное гнездо, да при этом еще и петь. И был бы прекрасен мир и беззаботна жизнь человеческая, если бы не свекровь, старая, чужая женщина, чьи руки вечно заняты работой, а лицо неприветливо, темно и неулыбчиво. Лишь попреки и требования слышишь от нее…

Да, немало такого слышали ее уши за долгий век. Опершись на палку, сидит Эсфирь на своей скамейке, качает головой.

— Надо тебе немного уступить, дочка, — говорит она. — Таков уж этот мир. Молодые и малые выходят вперед, а мы должны освобождать им место. Пройдет немного времени, придет и по их душу новая молодежь. Крутится колесо, ничего не поделаешь.

Эсфирь снова поворачивает голову к дому и кричит:,

— Нехама! — кричит громко, требовательно, властно, а потом, не дождавшись ответа, хмурится и сердито добавляет: — Наверно, возится там с ужином. Ползает, как червяк!

— Я зайду к ней поговорить о лапше, — говорит Сара Самуиловна и поднимается со скамейки.

Вениамин остается со старухой. Ее раздражение мало-помалу утихает. Мягкие шаги вечера звенят в темнеющем воздухе. Вот вышла первая звезда, но небеса еще светлы, и дневная смесь ярких цветных пятен постепенно бледнеет в преддверии темноты.

— Бабушка Эсфирь, — осторожно говорит Вениамин. — Здесь в Гадяче много лет назад был похоронен рабби Шнеур-Залман. Помнишь ли ты людей, которые видели его похороны?

Она долго молчит, прежде чем ответить. Вопрос Вениамина сиротливо порхает в воздухе, не находя пристанища. В переулок залетает легкий вечерний ветерок и треплет кроны ближних деревьев. Чуть слышно перешептываются ветви. Туман наползает на небесный купол, откуда-то издали слышна печальная украинская песня.

— Помню, — говорит Эсфирь, мастерица лапши, — как не помнить? Моя бабушка была тогда молодой, она и рассказала…

Тем вечером довелось Вениамину услышать из уст этой дряхлой женщины несколько полузабытых историй о Старом Ребе Шнеуре-Залмане. Августовский вечер в Гадяче. Тишина. Какое-то время в переулке еще слышались смех и восклицания играющих детей, но вот смолкли и они, и ночь легла на мягкие шорохи отходящего ко сну города. Лишь где-то в сторонке, на Ромнинской, главной улице Гадяча, возле кинотеатра прогуливались, лузгая семечки, компании парней и девушек.

В памяти Вениамина осталось несколько рассказов старой Эсфири. Вот они перед тобой, читатель: «Смерть Ребе», «Для детей дома Учителя [18] Дети дома Учителя — талмудическое понятие, подчеркивающее жизненную важность учащихся детей для будущего всего народа. », «Похороны» и «Иди-себе-Авигдор».

Когда настали трудные времена и армия Наполеона вторглась в Белоруссию и достигла городка Ляды, где проживал в то время Старый Ребе, собрал реб Шнеур-Залман своих домашних и двинулся на юг, подальше от войны. В одной из деревень, называемой Пены, почувствовал он приближение смерти и возлег на смертном одре, отвернувшись лицом к стене, и не было с ним никого, кроме старого служки. Все его близкие стояли в тот час снаружи, обратив лица к небесам и читая псалмы. А дело было зимой, декабрь, конец месяца тевет, и мороз жуткий.

И когда вознеслась к небесам чистая душа ребе, послышался оттуда звук, похожий на стон — как видно, стон самого Господа, да будет благословен. И объят был народ из конца в конец страхом великим, смятением и паникой, криками и рыданием. И поднялся ужасный ветер, и вой, и свист, и принес он на крыльях своих столько снега, что все окрест покрылось толстым белым ковром — и люди, и мир.

В тот же день долетела горькая весть до ближних местечек, и устремились в деревню Пены люди со всех сторон, из городов Прилуки, Конотоп, Сумы и Ромны. И стали представители этих общин спорить за право похоронить ребе на своем кладбище. Вышел тогда старый служка к людям и сказал:

— Тихо, вы все! Перед тем как отлетела душа святого ребе, произнес он одно и только одно слово. И слово это: Гадяч!

И тогда вынесли тело ребе из деревенского дома, уложили на сани, на мягкую солому и повезли в Гадяч. И народу, который шел за санями, все прибавлялось и прибавлялось, пока не стало много до необозримости. А когда сани проезжали через населенное место, то лавочники закрывали там свои лавки, ученики прекращали учебу в хедере, портной откладывал иголку, а сапожник шило, и все выходили провожать Старого Ребе. И повсюду, где проезжали сани, слышались скорбные молитвы и плач.