Адольфо Касарес: Козни небесные

— Не соглашайся на инъекции. Никаких инъекций. Не отравляй себе кровь. Принимай депуратум, а потом арнику 10 000. У тебя типичный случай для приема арники. Не забудь: дозы микроскопические.

Я ушел с чувством, что одержал небольшую победу Пробежали три дня. Дома ничего не изменилось. Теперь, по прошествии времени, мне, пожалуй, кажется, что племянница стала более исполнительна, чем когда-либо, и менее сердечна. Как обычно, два четверга подряд мы ходили в кино; но когда в третий четверг я заглянул к ней в комнату, ее там не оказалось. Она ушла, она забыла, что сегодня вечером мы идем в кино!

Потом я получил весточку от Морриса. Он сообщал, что уже дома, и просил как-нибудь навестить его.

Принял он меня в кабинете. Должен сказать без околичностей: Моррис оправился после болезни. Есть натуры, обладающие таким несокрушимым здоровьем, что даже самые страшные яды, изобретенные аллопатией, им не вредят.

Когда я вошел в комнату, мне показалось, будто время повернуло вспять; я чуть ли не удивился, не увидев старого Морриса (умершего десять лет назад), изящного, благодушного, с удовольствием вкушающего чашечку мате. Ничто не изменилось. Те же книги стояли в библиотечных шкафах; те же бюсты Ллойд Джорджа и Уильяма Морриса, наблюдавшие мою беспечальную праздную юность, наблюдали за мной и сейчас; на стене висела страшная картина, терзавшая меня в мои первые бессонные ночи: смерть Грифитта ан Риса, известного как «светоч, и мощь, и отрада мужей Юга». Я поторопился сразу начать интересовавший Морриса разговор. Он сказал, что должен лишь добавить некоторые подробности ко всему изложенному в его письме. Я не знал, что и ответить; никакого письма от Иренео я не получал. Решившись, я попросил рассказать, если ему не трудно, все с самого начала.

И тут Иренео Моррис поведал мне свою таинственную историю.

До 23 июня он был летчиком-испытателем военных самолетов. Первое время выполнял эти обязанности на военном заводе в Кордове; потом добился перевода на авиабазу Паломар.

Он дал мне честное слово, что как испытатель был человеком известным. Он осуществил больше испытательных полетов, чем любой летчик Америки (Южной и Центральной). Выносливость у него из ряда вон выходящая.

И столько раз он повторял эти испытательные полеты, что в конце концов автоматически проделывал одно и то же.

Вытащив из кармана записную книжку, он начертил на чистом листке множество зигзагообразных линий; тщательно обозначил цифры (расстояния, высоту, градусы углов); потом вырвал листок и преподнес мне. Я поспешил поблагодарить. Моррис объявил, что теперь я обладаю «классической схемой его испытаний».

В середине июня ему сообщили, что на днях предстоит испытание нового одноместного истребителя, «Брегет-309». Речь шла о машине, сконструированной на основе французского патента двухлетней или трехлетней давности, и испытание будет секретным. Моррис отправился домой, взял записную книжку — «так же, как сегодня», — начертил схему — «ту, что сейчас у тебя в кармане». Затем принялся усложнять ее; затем — «в этом самом кабинете, где мы с тобой дружески беседуем» — продумал все добавления к первоначальной схеме и закрепил их в памяти.

День 23 июня — начало увлекательного и зловещего приключения — выдался хмурый, дождливый. Когда Моррис приехал на аэродром, машина еще была в ангаре. Пришлось ждать, пока ее выкатят. Пилот стал прохаживаться, чтобы не озябнуть, но только промочил ноги. Наконец появился «Брегет». Это был обыкновенный моноплан, «ничего потустороннего, уверяю тебя». Моррис бегло осмотрел самолет. Тут он взглянул мне прямо в глаза и шепотом добавил: сиденье было узкое, очень неудобное. Как он помнил, стрелка топливомера показывала, что баки заполнены, а на крыльях «Брегета» не было никаких опознавательных знаков. Рассказал еще, что приветственно помахал рукой, и почему-то движение это показалось ему неуместным. Самолет пробежал каких-нибудь пятьсот метров, оторвался от земли и начал выполнять «новую схему испытания».

Моррис считался самым выносливым испытателем Республики. Редкая физическая выносливость, заверял он меня. Он хочет рассказать мне чистую правду. Хотя это совершенно невероятно, но у него вдруг потемнело в глазах. Тут Моррис воодушевился; он говорил не умолкая. Я же позабыл о тщательно причесанном «дружке», сидевшем против меня, и только следил за рассказом: едва он начал применять новые методы, как у него потемнело в глазах; он услыхал собственные слова: «стыд какой, я теряю сознание»; погрузился в какую-то огромную темную массу (возможно, в тучу), потом перед ним возникло мимолетное радостное видение, словно видение лучезарного рая... Он едва успел выровнять самолет перед самой посадкой.