Мартин Хансен: Лжец

2

Четырнадцатое марта. Суббота.

Половина седьмого утра. Рассвело. Я сижу в классной комнате, где с час назад затопил. Торф сладковато чадит, тепло подбирается уже к моему столу. Классная комната невелика, пять на семь с лишним метров, в ней уютно. Я зажег лампу, хотя в окна, которые смотрят на юг - их два, - уже пробивается свет, синеватый свет. В окно, выходящее на запад, я вижу, как в облаках над горою Нербьерг угасает луна.

И все-таки в классе пока еще темновато. Несколько лет назад я уговорил Расмуса Санбьерга покрасить высокие стенные панели и расписать их по старинке цветочным орнаментом. Расмусовы годы были преклонные, и он умер от ублаготворения этой работой.

По утрам я люблю сидеть один в классной комнате. Здесь словно бы становишься немножко иным.

Как же я назвал тебя вчера вечером? Ах да, Нафанаилом. Мне нужен был слушатель. Вот я и призвал тебя невесть откуда. Сейчас мне это кажется даже странным. Наверное, по утрам я совсем не тот, каким бываю ночной порой. Почем мне знать? Быть может, я делаюсь другим и сидя в окружении книг и инструментов в своей собственной комнате, из которой виден лишь запущенный сад да темные, чудесные ели. Я хочу сказать, когда я в классе, наверное, я становлюсь немножко иным. Но почем мне знать? Я смущен тем, что наговорил тебе этой ночью. Не иначе я на миг вообразил, будто ты - мой сын. Очередное дурачество! Будь у меня сын, я бы рассказывал ему о происхождении народов, о растениях, о перелетных птицах, о всем преходящем на этой земле, но только не о себе.

Ну вот, а сейчас я сижу и поджидаю детей. Не пройдет и двух часов, и они явятся. И тогда здесь запахнет мокрыми варежками, ваксой, копченой колбасой. Попробуй себе их представить, Нафанаил. Тринадцать - в старшем классе, эти придут сегодня. Шестнадцать - в младшем, они занимались вчера. Тринадцать маленьких мужчин и маленьких женщин. Тринадцать необыкновенных существ. А я - четырнадцатый. Согласись, Нафанаил, что мы необыкновенные. Не только потому, что обладаем духовным началом. Но вообще - как существа, обитающие на земле. Неужели, Нафанаил, тебя никогда не изумляли, не поражали до глубины души эти причудливые раковины из хряща, которые имеются у человека по бокам головы и именуются ушами? Ну а взгляни на свою руку. Пошевели пальцами. Всмотрись хорошенько: она - необыкновенная.

Я не претендую на глубокомыслие, Нафанаил, и не собираюсь философствовать. Но странник на земле* должен уметь удивляться. Что я скажу, гуляючи средь луговых цветов?.. Что я скажу? Слова мои не выскажут всего**. Да, в те мгновенья, когда мы дивимся всему сущему, не устремляемся ли мы, смертные, в иные пределы?

* "Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих" (Псалтирь, 118, 19).

** Из псалма "Восславь, все сущее, Творца" датского поэта X. А. Брорсона (1694-1764).

Ну же, Нафанаил, не стоит слишком над этим задумываться.

Просто я люблю сидеть по утрам, пока еще не пришли дети, и размышлять о чем-нибудь удивительном. Пожалуй, это своего рода прием. Я называю это для себя - "урок удивления". Он приносит мне немалую пользу. Когда ты ничем не связан, в голову быстрее приходят дельные мыслишки, маленькие находки, которые так пригождаются учителю.

Лед этой ночью так и не тронулся. Ветер после полуночи стих. Когда мы с Пигро отправились за полночь к Песчаной горе, он слабо тянул с северо-запада. Воздух был прозрачный, на небе сияла луна. Во весь свой круг. С горы остров напоминал огромный темный корабль. А вокруг лежал и сверкал фосфорическим блеском лед.

Морозило. Птицы, однако же, гомонили вовсю - никак не поделят полыньи. Над нами пролетали лебеди, я слышал их клик: "Юм-юм-юм". Еще я слышал, как тянет стая свиязей.

Меня снова одолела бессонница. Коньяк не помог. Вот и бродишь по спящему острову как привидение.

А еще этой ночью я сидел и размышлял о том, зачем Аннемари понадобилась цепочка. Приходит и просит дать ей поносить цепочку, украшение. За этим она вчера и пришла. Но разве Аннемари когда-нибудь одалживалась? Разве это на нее похоже? Я знаю ее как достаточно гордую и щепетильную девочку. И вот она просит цепочку, чтобы надеть завтра на весенний бал. Зачем ей это? Разве только она завтра увидит своего инженера в последний раз. Лед тронется, и инженер уедет, и что дальше, Аннемари? А Олуф непременно вернется домой, и что дальше?

Как она вспылила, Аннемари, едва я заговорил об Олуфе, а ведь она с ним как-никак помолвлена, и он как-никак приходится отцом Томику. Вспылила, шваркнула ручку об пол! На это стоило посмотреть. Так луговка смело бросается навстречу охотнику. Да еще эти ресницы! Черные, чудные.