Мартин Хансен - Лжец

- Вполне возможно, - согласился он. - Как бы то ни было, этот строгий храм мне нравится.

- А я-то полагал, люди вашей профессии не очень жалуют старину.

- Ну почему же? Многие современные сооружения ведут свою родословную от такой вот постройки, как эта. Но вы упомянули перед этим о религиозном чувстве. Мне непонятно, почему о религиозном чувстве говорят так часто. Как будто оно есть у всех. Мне лично оно незнакомо.

- Если не ошибаюсь, я сказал "благоговейное", а не "религиозное", возразил я. - А не кажется ли вам, что религиозные настроения в наше время очень распространены? Социальные доктрины воспринимаются как божественное откровение, люди поклоняются богам политики и техники, богам науки, кинобогам.

- Я слышал, в ваши обязанности входит также отправлять здесь богослужения, когда не может приехать пастор. Скажите мне... нет, это бестактно!

- Спрашивайте, не бойтесь!

- Вы веруете?

- Разумеется.

- Понятно, - протянул он.

Мы помолчали минуту-другую. Мне почудилось вдруг, будто в этой померкшей церкви загнанно бьется пульс. Ду-ду, ду-ду, ду-ду.

И вот пришла я в церковь,

пришла - стою молчком.

Пришла - стою, пришла - стою,

пришла - стою, пришла...

- Надо посмотреть голову, пока не стемнело, - сказал я.

Вообще-то я намеренно выжидал темноты. Я заметил, под сумрачными сводами ему не по себе. Иначе бы он никогда не спросил, верую ли я. Он задал этот вопрос, чтобы оборониться от некоей враждебной силы, подкрадывающейся к нему из мрака.

- К сожалению, - сказал я, - романские фрески в алтаре рассмотреть не удастся. Они сильно пострадали от морских туманов. Ну а голова - вот она!

Грубо вырубленная из камня, голова эта посажена внутри алтаря. Формой она напоминает тюленью. Круглые глазницы, округлый оскал.

- Интересно, - сказал он, - что бы это могло быть?

- Подойдите сюда, к перегородке. Вглядитесь.

- Смерть?

- Ее могут лицезреть лишь пастор с причетником, - сказал я. - Придут и тут же видят ее, самую ревностную свою прихожанку.

Насколько я мог заметить, каменная голова вкупе с сырыми сумерками произвела на молодого человека сильное впечатление.

- Я хотел поупражняться на органе перед завтрашней службой, - сказал я, - но это необязательно. У вас нет желания завернуть ко мне? Вы, наверное, проголодались, у меня что-нибудь да найдется.

- Большое спасибо, - ответил он, - только я уже приглашен... к смотрителю маяка.

- Тогда, может быть, завтра во второй половине дня? Вам было бы небезынтересно кое на что взглянуть.

- Спасибо, я с удовольствием.

И тут я расставил ему ловушку. Я сказал:

- Я не увижусь сегодня ни с лавочником, ни с его женой. Передайте Аннемари, что к обеду завтра я быть не смогу.

Он обещал. Невелика же была моя хитрость! Значит, она тоже пойдет к смотрителю. Или - ни он, ни она не пойдут. Но так или иначе встретятся. Само собой. Расставлять ловушку было нелепо. Я и так знал все наперед.

Он был уже у дверей оружейной*, но на пороге остановился. И сказал - с горечью, с яростью даже:

* Иначе - притвор, передняя. Название это восходит к стародавним, не столь мирным, временам: переступая порог храма, ратные люди оставляли здесь свое оружие.

- Вы можете объяснить мне, в чем дело? Как ему удавалось удерживать ее все эти годы?

- Кому - ему? - Нет, парень явно не лишен темперамента.

- Странная это история! - сказал он с сердцем. Из темноты проступило его лицо - бледный медальон на фоне черной двери. - Я имею в виду Аннемари и всю эту историю с Олуфом. Ее мать рассказала мне. Она очень откровенна, фру Хёст.

- Да, она очень откровенна, эта фру Хёст.

- Я ничего не понимаю.

- А что тут понимать? Дело прошлое.

- То есть как?

- Вы же знаете, Аннемари написала ему, что все кончено.

- Ну да... я знаю. Я совсем о другом. Я имел в виду, сколько лет все это тянулось.

А вот сейчас он лгал! Я слышал по его голосу. Ничего-то он не знал. Впрочем, какое это имеет значение?

- Извините, - сказал он. - Спокойной ночи, - сказал он. И ушел. С вестью. Да, на первый взгляд я сделал доброе дело, сообщив ему о письме. Но я подмешал эту новость ядом. Достоинство его было задето - какая-то пешка вроде меня, а в курсе, что Аннемари порвала с Олуфом. Коготь мой оставил длинную царапину. Он ничего не знал. Он идет сейчас и чувствует действие яда. Почему лукавому причетнику известно, а мне - нет? - размышляет он. Вопрос этот распирает его, растравляет и жжет, а ведь он идет на свидание.

Да, но почему он ничего не знал?

Я не захватил с собой спичек. За алтарем у меня обычно лежит коробок, но я не нашел его. И не смог зажечь свечу около органа. Я не собирался упражняться перед завтрашним днем, хотя рассчитывать на то, что появится Аннемари и сыграет, не приходилось, - она подвела под этим черту. Я еще даже и не выбрал, какие мы завтра будем петь псалмы. Просто мне захотелось поиграть на органе. Я люблю его, этот инструмент. Как и алтарным фрескам, ему изрядно досталось от морских туманов, но сработан он на славу.