Чарльз Мартин - Моя любовь когда-нибудь очнется

Когда я вступил в реку, ее течение показалось мне совсем не сильным, а вода была даже теплее, чем я думал. Я зашел в нее почти по пояс и остановился, лишь когда почувствовал, что дно круто понижается, уходя вниз, в глубокий омут под берегом, куда Мэгги так любила прыгать «ласточкой» с высокого обрыва.

Повернув голову, я посмотрел на этот обрыв – на крутой, песчаный берег слева от меня, и вспомнил, как в конце прошлого ноября мы проснулись посреди ночи и отправились к реке купаться. В сотый, в тысячный раз я вспомнил, как Мэгги раздевается, представил ее изящные икры, стройные руки и упругий изгиб поясницы. Словно наяву, я увидел, как она приподнялась на цыпочки, взмахнула руками и, будто фея из сказки, вдруг взлетела в пронзенный лунными лучами воздух – руки разведены в стороны, ноги вместе, шея грациозно изогнулась, кожа блестит, как фарфор. Мгновение длился полет, и вот уже все это волшебство с громким плеском исчезает в черной воде, а еще через секунду Мэгги выныривает, и вода стекает по ее лицу и губам, изогнутым в лукавой, озорной улыбке.

Еще я вспомнил, как мы лежали на берегу и смотрели на звезды, а теплая вода сбегала с наших тел и собиралась вокруг в маленькие лужицы, и как, обнявшись, мы возвращались домой, глядя, как на востоке все ярче разгорается розовая полоска рассвета. Это воспоминание согрело меня, и, стоя по пояс в холодной воде, я все писал и писал пальцами по ее поверхности все те слова, которые я так и не сказал Мэгги.

А потом я подумал о сыне, который лежал под землей совсем недалеко, о глицинии, которая начала оплетать его могилу. Сейчас, в разгар зимы, ее убитые холодами цветки побурели и сморщились, но я знал, что придет весна, и она снова расцветет фиолетовыми, синими и багряными цветами.

И тут же, по неясной мне пока аналогии, в памяти вдруг всплыла недавняя рождественская ночь, багровый отблеск задних огней на снегу и перевернутая машина в кювете. Мне, впрочем, было ясно, почему я об этом подумал, и почти ясно, почему именно сейчас. Где-то глубоко внутри меня боролись страх и странное спокойствие. Я и боялся, что Аманда может оказаться права, и вместе с тем надеялся, что она права. Ведь если, как она сказала, Он действительно все время был рядом со мной, значит, мои сомнения нену́жны и неуместны, и их следует отбросить как можно скорее.

Ради этого я пришел сюда сейчас, ради этого стоял по пояс в холодной воде.

Я сделал глубокий вдох, шагнул вперед и тут же погрузился в воду с головой. Глубины здесь было футов двенадцать, а может, больше. Течение было сильное, и водяные струи закружились вокруг меня, потянули на дно, в темноту и тишину. Несколько пузырьков вырвались у меня изо рта и ноздрей и, щекоча мои закрытые глаза, унеслись к поверхности. На мгновение я увидел перед собой Мэгги, ярко освещенную родильную палату, лужи крови на полу и синюшное лицо моего только что родившегося сына; услышал крики врачей и безутешные рыдания жены.

Прошла секунда, и я словно повис в воздухе над могилой моего… нет, нашего сына, над верхушками засохших кукурузных стеблей, над коньком нашего старого дома. Блу лизал меня в лицо, хрюкала Пинки в амбаре, тарахтел трактор, беззвучно текла река с расходящейся в ней струйкой желтой мочи, пастор Джон вытирал блестящее от пота лицо, поскрипывало рассохшееся алтарное ограждение, сверкала выбритая голова Эймоса, без умолку звенели церковные колокола, и Мистер Зубастик манил и манил меня к себе взмахами ладони. Дрожа от непонятного волнения, я поднялся наконец со скамьи, выступил вперед, наклонился и вонзил зубы в горький хлеб причастия – и тут же оказался в своей аудитории в колледже. Я обливался потом, а над моей головой лениво вращались лопасти вентиляторов, Кой смотрела на меня сквозь черные очки, Мервин и Рассел танцевали на футбольном поле, а мистер Картер выпускал из клеток своих натасканных на енота собак. Через мгновение я уже шагал по болотам Сокхатчи, смотрел, как серебрится в лунном свете густой, длинный мех, болтал с Джимом Биггинсом, раскачивался в качалке у себя на веранде, просовывал руку в оставленную канюком дыру в экране, протягивал канистру бензина человеку в грязном шотландском килте и с россыпью медалей на груди, чувствовал, как стекают капельки воды по жестянке холодного пива, смеялся над «бабочкой» мистера Кэглстока и прислушивался к эху слов Джона Уэйна.

Потом я корпел над книгами в библиотеке, писал диссертацию, обедал в дешевых столовых, продавал свою гитару, носил вытертые джинсы и ковбойские сапоги и сидел на первом ряду старого летнего театра, слушая, как свистит в кронах сосен холодный ветер.