Джеймс Хилтон - Утерянный Горизонт

"Я включил себя," ответил Кануэй. "И моя собственная причина является, наверное, самой простой -- мне просто нравится здесь."

И действительно, спустя некоторое время пустившись в то, что стало его обычной уединенной вечерней прогулкой вдоль террасы или рядом с бассейном лотоса, он чувствовал удивительное состояние физического и умственного покоя. Это было абсолютной правдой; ему на самом деле нравилось быть в Шангри-Ла. Атмосфера монастыря успокаивала, тогда как тайна его вносила возбуждение, и в целом общее состояние было согласованным. Уже несколько дней он постепенно и с осторожностью подходил к любопытному заключению о ламазери и его жителях; его мозг был все еще занят этим, хотя глубоко внутри он оставался невозмутимым. Словно математик над сложной проблемой он был в волнениях над нею, но волнениях спокойных и профессиональных.

Что касается Брайанта, которого он все равно решил считать и называть Барнард, то вопрос о его подвигах и личности мгновенно ушел на задний план, кроме разве одной фразы -- "сама игра разваливается на части." Кануэй поймал себя на том, что возвращался и повторял ее с более широким значением чем то, наверное, предполагал сам американец; он чувствовал что это было правдой не только относительно Американского банкового дела и управления трестовой компанией. Она подходила Баскулу и Дели и Лондону, ведению войны и строительству империи, консульствам, торговым консессиям и званым обедам в Правительстенном Доме; вонь разложения стояла над всем, что называлось миром, и конец Барнарда был, наверное, всего лишь лучше драматизирован чем его собственный. Вся эта игра без сомнения, была разваливающейся на части, но к счастью, игроки, как правило, не были брошены под суд за те частицы, которые они не сумели сохранить. В этом отношении финансистам просто не повезло.

Но здесь, в Шангри-Ла, все находилось в глубоком покое. В безлунном небе полностью зажжены были звезды, и бледное синее сияние стояло над куполом Каракала. Кануэй ощутил, что если бы по какой-либо смене плана проводники из внешнего мира явились бы тот час же, он бы далеко не был вне себя от радости лишаясь интервала ожидания. Так же как и Барнард, подумал он с внутренней улыбкой. Это было действительно забавно; и тут он внезапно понял, что Барнард все еще ему нравился, иначе он не нашел бы это забавным. Каким-то образом потеря ста миллионов долларов была слишком большой для того чтобы кинуть человека за решетку; было бы проще если бы он украл пару часов. После всего, каким образом кто-нибудь мог потерять сто миллионов? Может быть, лишь в том смысле, в котором кабинетный министр мог бы во всеуслышание объявить, что он "отдал Индию."

И затем снова он задумался о том моменте когда покинет Шангри-Ла вместе с идущими назад проводниками. Он представил длинный тяжелый путь, и это окончальное мгновение прибытия в бунгало какого-нибудь плантатора в Сиккиме или Балтистане -- мгновение, которое, он чувствовал, должно было быть горячечно радостным, но будет, скорей всего, немного разочаровывающим. Потом первые рукопожатия и представления; первые порции спиртного на верандах клубов; бронзовые от солнца лица глядящие на него с едва скрываемым недоверием. В Дели, без сомнения, интервью с Viceroy и C.I.C, салаамы лакеев в тюрбанах; бесконечные отчеты нуждающиеся в подготовке и отправке. Может быть, возвращение в Англию и Уайтхолл; настольные игры на P.O.; вялая кисть помощницы секретаря; газетные интервью; тяжелые, издевающиеся, сексуально голодные голоса женщин -- "А это действительно правда, господин Кануэй, что Вы были в Тибете?..." Не было сомнения лишь в одной вещи: по крайней мере на целый сезон у него будет возможность вкушения своего рассказа. Но получит ли он от этого удовольствие? Он вспомнил предложение записанное Гордоном в его последние дни в Картоуме -- "Я бы скорее жил как Дервиш с Махди, нежели каждый вечер ужинать вне дома в Лондоне." Кануэй имел отвращение менее определенного характера -- одно лишь предчувствие, что рассказывать историю в прошедшем времени будет не только невыносимо скучно, но и немного грустно.

Внезапно, в разгаре его размышлений, он почувствовал приближение Чанга. "Господин," начал китаец своим медленным шепотом слегка ускоряясь по мере того, как он говорил, "я горжусь быть посланником важной вести..."

То есть, проводники таки пришли раньше своего часа, была первая мысль Кануэйя; странно, что он так недавно должен был об этом думать. Ему стало не по себе от того, что он только наполовину был готов к этому. "Итак?" он спросил.