Джеймс Хилтон - Утерянный Горизонт

"Существуют люди, которые вряд ли согласятся с Вами," с улыбкой ответил Кануэй. "Довольно большое чисто событий случилось в мире с прошлого года, к Вашему ведому."

"Ничего важного, мой дорогой господин, что могло быть предсказано в 1920 или быть лучше понято в 1940."

"В таком случае Вы не интересуетесь последними проявлениями мирового кризиса?"

"Мне должно быть это глубоко интересно - в определенное время."

"Вы знаете, Чанг, мне кажется, я начинаю понимать Вас. Вы по-другому устроены, вот в чем дело. Время для Вас значит меньше чем для других людей. Если бы я был в Лондоне, то не думаю всегда бы горел желанием увидеть свежую, последнего часа газету, Вы же в Шангри-Ла с подобным интересом относитесь к чему-нибудь годичной давности. Оба взгляда мне кажутся вполне приемлемыми. Между прочим, как много прошло с тех пор, как у Вас в последний раз были посетители?"

"К сожалению, господин Кануэй, этого я не могу Вам сказать."

Что было обычным концом беседы, и Кануэй находил его менее раздражительным нежели противный тому феномен от которого в свое время он прилично настрадался -- разговор, что при всех возможных попытках, никогда, казалось, не подойдет к концу. По мере того как их встречи преумножались, Чанг нравился ему все больше, однако он не мог избавиться от удивления, как немного из персонала ламазери было им встречено; даже если считать, что сами ламы были недостижимы, неужели кроме Чанга не было других кандидатов?

Конечно, была крошечная Манчжу. Он иногда видел ее посещая музыкальную комнату; но она не знала английского, а он все еще не хотел раскрывать свой китайский. Он так и не мог точно уяснить играла ли она ради самого удовольствия, или была в какой-то мере ученицей. Ее игра, как и конечно, все ее поведение, была в исключительной мере формальной, и выбор падал на более образцовые композиции -- Бах, Корелли, Скарлатти, и временами Моцарт. Она предпочитала клавикорды пианино, но когда Кануэй проходил к последнему, слушала с мрачным и почти должным пониманием. О чем она думала понять было невозможно; сложно даже было определить ее возраст. Он бы подверг сомнениям то, что ей было за тридцать или до тринадцати; и все же, в странном роде, такое явное различие полностью не могло исключить ни одного ни другого.

Мэллинсон, время от времени приходивший послушать музыку по той причине, что не находил лучшего занятия, считал ее весьма озадачивающим явлением. "Я не могу понять, что она здесь делает," неоднократно говорил он Кануэйю. "Весь этот ламаитский вопрос еще ничего для пожилых людей вроде Чанга, но что в нем может привлечь юную девушку? Интересно, сколько она уже здесь?"

"Мне тоже это интересно, но эта одна из тех вещей, о которых нам вряд ли расскажут."

"Ты думаешь ей нравится здесь?"

"Я должен сказать, что она не подает виду того, что ей не нравится."

"На этот счет, она не подает виду наличия каких-нибудь чувств вообще. Она скорее маленькая игрушка слоновой кости, чем человеческое существо."

"Так или иначе, прелестная вещь."

"В опреледенных пределах."

Кануэй заулыбался. "А пределы эти расходятся далеко, Мэллинсон, если начнешь о них думать. После всего, кукла имеет хорошие манеры, прекрасный вкус в одежде, привлекательную внешность, милое обращение с клавикордами, и не движется по комнате как если бы она была хокейным игроком. Западная Европа, насколько я помню, имеет исключительное количество женского пола с отсутствием этих качеств."

"Ты ужасный циник относительно женщин, Кануэй."

Кануэй привык к обвинению. В сущности, он не имел слишком много опыта в отношениях с противоположным полом, и во времена случайных отпусков на Индийских станциях приобрести репутацию циника было так же легко как и любую другую. На самом деле существовало несколько женщин с которыми у него были восхитительные отношения, и сделай он предложение, любая из них с удовольствием вышла бы за него замуж -- но предложения он не делал. Один раз он чуть было не дошел до сообщения в Morning Post, но она не хотела жить в Пекине, а он - в Танбридж Уэллс, общее нежелание от которого избавиться оказалось невозможным. И к сегодняшнему дню весь его опыт с женщинами сводился к тому что был пробный, прерывистый и немного неубедительный. Но после всего, циником он не был.

Смеясь, он ответил: "Мне тридцать семь -- тебе двадцать четыре. К этому все и сводится."

После паузы Мэллинсон внезапно спросил: "О, а как ты думаешь, сколько лет Чангу?"

"Сколько угодно," легко ответил Кануэй, "между сорока девятью и сто сорока девятью."