Джойс Кэри - Радость и страх

Но ясно, что такое отрешение вполне его устраивает, и Табита не упрекает его - видно, в Оксфорде так принято.

Ведь и новые друзья Джона - двадцатидвухлетний майор без руки; филолог, отравленный газами; слепой, пишущий диссертацию о двух Наполеонах, один американец и два студента, еще не выписанные из госпиталя, - для нее непонятные люди. С ней они очаровательны, поят ее чаем в своих комнатах, катают по реке, но она ощущает в них ту особую вежливость, ту терпеливую учтивость, какую полагается проявлять к посторонним. Пока один занимает ее разговором, остальные болтают между собой о чем-то своем, более для них интересном и важном, - о каких-то докладах и лекциях, о необходимости перемен, о природе извечного творческого начала.

И Джон то и дело забывает о матери, чтобы совсем другим, всерьез заинтересованным тоном что-то возразить или добавить.

Но в этих новых отношениях с сыном, из которых что-то ушло - что-то первобытное и волнующее, - уже нет места ссорам. Установилось внешнее взаимное дружелюбие. Джон, прихрамывая, медленно ведет мать университетскими дворами на Брод-стрит, где ее должен встретить Голлан, и придумывает, что бы сказать ей приятное.

- Спасибо, что приехала, выкроила время. Ты нас всех немножко встряхнула.

- Но мне давно хотелось приехать. И друзья у тебя такие славные. Самый умный, наверно, майор. Мне он показался самым умным.

- Ну, это больше видимость. Ум у него довольно поверхностный, и в Бергсоне он разбирается неважно. - Следует небольшая лекция - популярная, доступная пониманию матерей - о бергсоновской теории времени.

Табита внимательно поглядывает на него и думает: "Да, человек он блестящий, и хоть не так красив, как Дик, зато и вульгарности ни малейшей. Как же я была права, что настояла на Оксфорде. Здесь ему хорошо и он в безопасности".

- Ты не слушаешь, мама?

- Нет, как же. Ты что-то сказал про майора?

- Неважно. - Ничуть не обиженный, он улыбается ей с высоты своей отрешенности, своего нового умственного уровня. - Какое тебе, в сущности, дело до всей этой премудрости?

А Голлан уже покрикивает, не выходя из автомобиля: - Ну что, наговорились о философии? Атомы, атомы, вот о чем нужно думать. Атомы и электричество. Я, конечно, не против церкви, та пускай занимается своим делом. Но главное - это электричество, оно и атомы крутит. Садись, Берти, через пять минут нам нужно быть в Каули.

Табита усаживается на заднее сиденье рядом с машинисткой, и Голлан кричит на всю улицу: - До свиданья, Джонни! Ты там не слишком трудись. Не забывай и веселиться! - А едва машина тронулась, говорит Табите: - Вот, просмотри-ка этот отчет. - И Табита чувствует, как ее снова захлестывает война с ее отчаянием и муками. То, что она называет подлинной жизнью. Открывая папку с отчетом, она думает: "Джон о подлинной жизни и понятия не имеет" - и задыхается от благодарности и чувства вины. Она начинает читать. Работа - вот в чем спасение, а работы прибавляется с каждым днем: у Голлана есть и официальный секретарь, однако он не может без нее обойтись. Он велит ей читать всю свою личную корреспонденцию и большую часть служебных отчетов: "Если там есть что-нибудь нужное, скажешь мне".

И напрасно она уверяет, что ничего не смыслит в технической стороне. Ладно, попроси Роба, он объяснит. Только не обращайся к Смиту, он начнет ко мне придираться, а мне некогда.

Смит - его официальный секретарь, человек положительный и дотошный, и Голлан презирает его, потому что он состоит на государственной службе. Поставлен приглядывать за мной. Ничего ему не говори, таракану несчастному.

73

"Черный таракан" или "жук" - так Голлан называет всех государственных чиновников за их черные костюмы и котелки. "Жужжат в кладовой да заражают хорошее мясо личинками". Он беспрерывно воюет с правительством, с государственной службой, особенно со своим министерством. Но само же министерство создало ему небывалую репутацию, чтобы подбодрить общественное мнение. Газеты расписывают, как он работает по десять-двенадцать часов в сутки, изматывая сменяющихся секретарей. Мэнклоу из синдиката Дакета на его примере разрабатывает тему "Победа куется у станка". Определенная группа в правительстве оперирует его именем наряду с именем Киченера как волшебным словом, вселяющим веру. С этой же целью ему предоставлены поистине царские возможности передвижения. Караваны его огромных машин, набитых политиками, экспертами и местными богачами, колесят по всей Англии, и следом несется молва: "Вот как Голлан старается". И повсюду растут новые заводы - если не им предложенные, так спроектированные под его маркой, причем некоторые из них войдут в строй только через пять лет. Но и это ставится ему в заслугу, потому что все помнят его любимое словечко: "Десятый год будет решающим". Такие изречения вызывают смех, а из смеха почему-то рождается отчаянная уверенность в победе. Даже возраст Голлана из помехи превратился в достоинство: многие видят в старости залог ума, а энергия его тем более кажется чудом.