Джойс Кэри - Радость и страх

И Табите ясно - тут целый заговор. Нэнси, Фрэзер, Скотт, тот детектив и небось еще куча народа - совещаются, рыщут на машинах, наводят справки, обложили Бонсера, как зверя в берлоге. - Значит, она обратилась в полицию?

- Не в полицию, миссис Бонсер. Это все делается частным порядком. Мне кажется, вы не до конца уясняете себе всю опасность положения. Полковника обирают, его настроили против его родных. Как я понимаю, с целью совсем их отстранить. Вы рискуете ничего не получить по завещанию.

- И давно плетется эта интрига?

- Интрига, миссис Бонсер?

- Удивляюсь я вам, Годфри. Хотите засадить полковника в сумасшедший дом, а ведь он всегда к вам хорошо относился.

- Но, миссис Бонсер, мы же стараемся и для него и для вас.

- О нем вы вообще не думаете, вы думаете только о Нэнси, а Нэнси думает о себе, ну или о своем злосчастном муже. Дайте мне адрес.

Фрэзер покорно и четко диктует ей адрес, а потом опять пускается в объяснения. Ему очень жаль, он говорил слишком резко, но дело настолько срочное...

Табита вешает трубку решительным жестом, долженствующим выразить ее гнев на Фрэзера, на всех этих заговорщиков. Она спешит в Эрсли к ближайшему лондонскому поезду, и ей кажется, что она летит спасать Бонсера не только от юной хищницы Ирен, не только от полиции, но и от всей этой бессердечной молодежи, которая занята исключительно собой, а старших не чает как поскорее столкнуть с дороги - в больницу для умалишенных или в могилу.

"И ведь они в самом деле вообразили, что могут его упрятать под замок, что я на это пойду, после пятидесяти-то лет! Вообразили, что могут делать с моим мужем что им вздумается".

И спешит с Пэддингтонского вокзала грязными улицами, изнывая от жалости и нежности к жертве молодых злодеев.

Нужные ей меблированные комнаты - узкий ломоть высокого кирпичного дома грязно-серого цвета на улице вроде сточной трубы, но дверной молоток начищен, и желтые занавески в окнах чистые. На звонок Табиты после долгого молчания открывает женщина со странно желтым лицом, в черном шелковом платье, которое ей давно стало узко. Она вглядывается в Табиту, как птица - зорко, подозрительно и бессмысленно, - бормочет: "Полковник Бонсер? Не знаю такого" - и пытается закрыть дверь.

- Я миссис Бонсер и хочу его видеть.

- А мне дела нет, кто вы такая.

- Я знаю, что он здесь. Вы обязаны меня впустить.

Женщина злобно бормочет и держит дверь. Табита жжет ее взглядом, наваливается на дверь всей своей ничтожной тяжестью, и тогда она вдруг сдается, и, вереща, как вспугнутый попугай, отступает в темноту, к задней лестнице. Видимо, ее устрашило возбуждение Табиты - состояние опасное и чреватое неизвестными последствиями в стариках, как и в детях. Из темноты она визгливо кричит: - Четвертый этаж, окно на улицу, этот, что ли? Меня это не касается. - Крик опять переходит в бормотанье, очевидно означающее, что она умывает руки.

Но этот ее крик возымел действие, как свисток в кроличьем садке, как вспышка света среди мусорных куч: весь дом внезапно ожил. Открываются двери; там и сям ноги с мягким стуком ударяются о шаткий пол; высоко над головой слышатся испуганные выкрики; растрепанная девица в полосатом, как матрац, капоте свесилась с площадки второго этажа и тут же юркнула в комнату. Ясно, что этот дом - дешевый бордель. Он напомнил Табите те дома, куда Бонсеру случалось приводить ее полвека назад, когда она по неведению своему не понимала, что ее окружает. В то время это убожество имело для нее прелесть новизны, приключения, теперь же она приходит в ужас. Ей дурно, кружится голова. Зло не только отвратительно ей, но и страшно.

На четвертом этаже три двери из четырех приотворены, и за каждой кто-то сторожит; одного выдала рука на косяке, другого - половинка розового лица, третьего - негромкое удивленное восклицание.

Табита стучит в четвертую дверь и быстро входит, не дожидаясь ответа.

Комната поражает ее - она заставлена старомодной мебелью, над камином зеркало, дощатый пол затянут бобриком, два толстых ковра, плюшевое кресло и в самом темном углу - высокая кровать красного дерева. На кровати - гора скомканного белья, из которого ближе к изголовью выглядывает темно-лиловый ком.

- Дик? - Табита спрашивает, она еще не верит.

Ком издает свистящий звук. Она подходит к постели, вглядывается в это лицо. Оно почти неузнаваемо. Все черты словно слились в сплошной, налитый кровью отек. Рот открыт, из него тянется слюна, глаза - щелки. Но в их лукавом поблескивании еще теплится жизнь.