Джойс Кэри - Радость и страх

- Так зачем она это сделала? Только потому, что этому противному летчику нравится с ней танцевать?

- Ну, понимаете, она в него влюбилась. Что называется, особый случай.

- Это не оправдание. Порядочная девушка не влюбится, если не захочет. А Нэнси не имеет права. - И, заметив на длинном, худом, до времени постаревшем лице молодого человека выражение терпеливой покорности глупая, мол, старуха, что с нее взять, - продолжает взволнованно: - Знаю, знаю, вы, молодежь, считаете, что все дозволено, что каждый может поступать как хочет, но что же будет, если не останется на свете ни правды, ни верности?

- Мне кажется, у Нэнси верность в крови, и она очень правдивая.

- И вот как с вами поступила.

- О, она мне сразу про это сказала.

Он произносит эти слова так, будто ими все объясняется, и упорно отказывается жалеть себя. Постепенно он дает понять, что Нэнси хотелось бы вернуться в "Масоны", и притом вместе с Паркином.

- Нет, нет, не хочу. И не просите, не то я на вас рассержусь. Вы и так слишком много ей спускали. Нельзя позволять ей вести себя так эгоистично. Что же и удивляться всем этим войнам, когда люди ведут себя как дикари.

Годфри, как и Нэнси, принимает ее возражения спокойно и вежливо и о приглашении Нэнси в "Масоны" больше не заговаривает.

114

Слово "дикари" Табита употребила не случайно. Немцы начали бомбить Лондон, и поезда забиты беженцами. Две семьи беженцев было предложено поселить в Амбарном доме. Табита выделила им пять комнат - на четырех женщин, двух стариков и семерых детей. Но они притащили с собой еще две семьи, девять душ разного возраста, и все вместе, в количестве двадцати двух человек, создали какую-то непрерывную сумятицу. Родители грызутся с утра до ночи; детишки, вертлявые и неуловимые, как лисята или обезьяны, дерутся и все крушат на своем пути, однако при малейшем окрике или хотя бы замечании со стороны сбиваются в кучу и с визгом бросаются в атаку на общего врага.

Все, что Табита устраивает для их же удобства, они отвергают. Для детей у нее были заготовлены постели в двух небольших комнатах и двух мансардах, но они сволокли тюфяки и одеяла в две самые большие комнаты и спят вповалку, как кочевники на привале, не гася лампу, как будто ночь населена злыми духами. Они говорят: "Мы хотим вместе, а то вдруг будут бомбить"; и таскать постели по полу, ходить по ним в грязной обуви для них так же естественно, как для первобытных племен - загадить кучи травы или листьев, служившие им ночлегом.

И опять-таки подобно дикарям, они до странности привередливы к еде. Их бесконечные табу порождены непонятными страхами. Женщины слыхом не слыхали об овсяной каше, не умеют приготовить пудинг. Питаются они, и старые и малые, главным образом хлебом, крепким чаем и рыбными консервами. Не умеют ни вязать, ни шить. Разорванное платье зачинивают с помощью английской булавки, дырке на детском чулке дают разрастись на всю пятку. Однако если Табита предлагает им помочь, они гневно отметают ее услуги как вмешательство в их личную жизнь и вообще относятся к ней сугубо враждебно и подозрительно - может быть, потому, что всем ей обязаны, а скорее, потому, что она чувствует себя ответственной за них, а их один ее вид уже раздражает. Они кричат друг другу в расчете, что их услышат: "Ходит тут, вынюхивает. И чего ей надо?"

Но Табита не может спокойно видеть этих сопливых, рахитичных детей. И когда страх удерживает ее от ежедневных схваток с матерями, стыд не дает ей уснуть. Ей кажется, что надвигается вселенское варварство и что она в этом повинна.

Уполномоченный по размещению эвакуированных майор Уэклин, старый сапер уже давно в отставке, три раза в неделю приезжает по вызову то одной, то другой стороны мирить враждующих. Это крохотный человечек, чьи огромные белые усы словно поглотили все соки, коим надлежало бы питать его щуплое тело и сухонькое, нервно подрагивающее лицо. Он так привык торопиться, что единственный его аллюр - легкая трусца. И он трусит в этом бедламе, чирикая: "Да, да, все в порядке, маленькое недоразумение. Да, вот видите, как все ладно утрясается. Молодцы, хвалю".

А Табите он поет на прощание: "Хорошо работаете, миссис Бонсер, просто на удивление. Народец вам достался трудный, из трущобного района. Но они утрясутся, утрясутся. Вы их не трогайте, пусть сами утрясаются".

Он хвалит Табиту, называет ее своей лучшей помощницей, а за глаза сетует, что вот эти-то старые дамы, мнящие себя патриотками, самые трудные. Чем строже их понятия о долге, тем больше с ними хлопот.